Тереза Ракен. Жерминаль

Золя Эмиль

— Ну конечно, мы останемся! — заявила в свою очередь и Жанна.

Но отец рассердился:

— Что вы это выдумали! Я же говорю, ничего серьезного… Доставьте мне удовольствие, забирайтесь опять в постель, поспите, а к девяти часам будьте готовы и поезжайте, как было условлено.

Он поцеловал дочерей и быстро вышел. Сапоги его звонко стучали в саду по подмерзшей земле. Жанна старательно заткнула пробкой бутылку с ромом, а Люси заперла сухарики в буфет. Кругом царила холодная, чопорная опрятность, отличающая столовые, в которых трапезы не блещут обилием. Воспользовавшись ранним часом, девушки произвели смотр — все ли вечером было прибрано, нет ли

какого беспорядка. Обнаружив валявшуюся на столе салфетку, решили побранить за это слугу. Наконец обе поднялись к себе в спальню.

Денелен шел кратчайшим путем, через огород, — шагая по узкой дорожке, все думал о том, какую он совершил ошибку, продав за миллион свой пай в акционерном обществе Монсу и вложив эти деньги в собственную шахту, — он мечтал удесятерить свое состояние, а вот оно подвергается такому, большому риску.

Его преследовали — неудачи. Огромные, совершенно неожиданные повреждения, потребовавшие дорогостоящего ремонта, разорительные условия эксплуатации, а затем — страшное бедствие — промышленный кризис, разразившийся как раз в то время, когда шахта начала приносить доход. А теперь эта забастовка! Если и на Жан-Барте остановится работа, — конец! Его ждет банкротство. Он отворил калитку; надшахтные строения казались в темноте сгустками мрака, принизанного кое где огоньками фонарей.

Шахта Жан-Барт не имела такого значения, как Ворейская, но ока была заново оборудована и, во выражению инженеров, стала хороша, будто игрушечка. Там не только расширили на полтора метра шахтный ствол и углубили его до семисот восьми метров, но еще поставили новую машину, новые клети; да и все оборудование было новым, по последнему слову техники; даже надшахтные постройки радовали взгляд некоторым изяществом: сортировочную украшал зубчатый карниз, а вышку копра — башенные часы; приемочная и машинное отделение помещались в полукруглых выступах, словно клиросы часовни в стиле Возрождения; возвышавшаяся над шахтой труба отделана была спиральным мозаичным узором из красных и черных кирпичей. Водоотливный насос поставили в другом месте — в старой шахте Гастон-Мери, сохраненной только для откачки воды. В Жан-Барте, справа и слева от главного ствола, было еще два колодца один для вентиляции, другой — с запасными лестницами.

Шаваль явился на шахту первым, в три часа утра, и принялся подговаривать товарищей, убеждать их, что надо последовать примеру рабочих, бастующих в Монсу, и потребовать прибавки в пять сантимов с вагонетки. Вскоре из раздевальни в приемочную пришли все четыреста углекопов, поднялась сумятица, шум, крики. Те, кто желал работать, стояли босые, держа в руке лампу, а под мышкой — лопату или обушок; другие же, еще в деревянных башмаках, накинув на плечи пальто, загораживали подступы к клети; штейгеры охрипли, призывая рабочих к порядку, упрашивали вести себя благоразумно, не препятствовать тем, кто хочет спуститься в шахту.

Шаваль вышел из себя, заметив, что Катрин стоит в штанах, в куртке и синем шлеме. Поднявшись утром, он строго приказал ей оставаться в постели. Катрин все-таки пошла вслед за ним. Неужели придется прекратить работу? Эта угроза приводила ее в отчаяние. Ведь Шаваль никогда не давал ей денег, в ей часто приходилось платить и за себя и за него, что же с ней станется, если она больше ничего не будет зарабатывать? Ее все время преследовала страшная мысль, что она очутится в маршьенском публичном доме, куда в конце концов попадали работницы с шахты, лишившись хлеба и пристанища.

— Ах ты чертовка! — крикнул Шаваль. — Ты зачем сюда приплелась?

Катрин

пробормотала, что у нее никаких доходов нет и она хочет работать.

— Так ты, значит, против меня пошла, мерзавка? Ступай домой! Сию же минуту, а не то провожу тебя пинками!

Катрин боязливо попятилась, но не ушла, решив посмотреть, как обернется дело,

Денелен прошел через лестницу сортировочной. При слабом свете фонарей он окинул быстрым взглядом шумевшую в полутьме толпу людей, — он знал в лицо всех забойщиков, стволовых, крепильщиков, откатчиц, знал всех, вплоть до мальчишек тормозных и коногонов. В высоком бараке, новом и еще чистом, остановившаяся работа как будто ждала: паровая машина с легким посвистыванием выпускала пар; клеть повисла на застывших недвижно тросах; брошенные вагонетки загромождали чугунные плиты пола. Взято было не больше восьмидесяти ламп; остальные сияли в ламповой. Но, несомненно, стоит ему сказать слово, и работа закипит.

— Ну что? Что тут происходит, ребята? — крикнул Денелен во весь голос. — Чем вы недовольны? Объясните-ка, мы с вами столкуемся.

Обычно он выказывал углекопам отеческую благожелательность, хотя и требовал от них много работы. Человек властный и резкий, он прежде всего старался завоевать сердца добродушием, звучавшим в его трубном голосе, говорил с рабочими попросту и зачастую вызывал в них симпатию; больше всего углекопы уважали его за смелость: он был с ними в забоях, был первым в борьбе с опасностью, когда случалась беда, приводившая в ужас всю шахту. Дважды бывало, что после взрыва гремучего газа, когда отступали самые отважные, его спускали в шахту, обвязав канатом под мышками.

— Как же это вы? — заговорил он. — Неужели я должен раскаяться в том, что поручался за вас? Здесь хотели устроить жандармский пост, — вы ведь знаете, что я отказался от него… Говорите спокойно. Я слушаю вас.

Все, однако, смущенно молчали, пятились он него. Наконец заговорил Шаваль:

— Вот что, господин Денелен, мы не можем работать на прежних условиях. Дайте нам прибавку — пять сантимов с вагонетки.

Денелен, казалось, был удивлен: — Что?! Пять сантимов?! А почему такое требование? Я-то ведь не жалуюсь на ваше крепление, не собираюсь навязывать вам новый тариф, как правление копей Монсу.

— Может, оно и так. А только товарищи в Монсу правильно поступают. Нового тарифа не признают и требуют прибавки в пять сантимов, — ведь при нынешних расценках хорошего крепления все равно не дашь. Мы требуем прибавки в пять сантимов, верно, товарищи?

Раздались возгласы одобрения. Опять поднялся шум, люди замахали руками. Мало-помалу все приблизились, тесным кругом обступили Денелена.

У него в глазах вспыхнула злоба, и этот почитатель, сильней власти крепко сжимал кулаки, чтобы не поддаться искушению и не схватить за шиворот кого-нибудь из бунтовщиков. Нет, лучше поговорить с ними по-хорошему, образумить их.

— Бы желаете получить прибавку в пять сантимов? Признаю, — работа стоит того. Но дать прибавку не могу. Если я это сделаю, мне крышка. Поймите же, что мне надо жить хотя бы для того, чтобы и вы могли жить. А я дошел до крайности. При малейшем увеличении себестоимости я вылечу в трубу… Вспомните, два года назад, во время последней забастовки, я уступил, — тогда я еще мог это сделать. Однако это повышение заработной платы было для меня разорительным… Вот уже два года, как я бьюсь… А теперь я предпочту сразу же закрыть лавочку, чем мучиться, не зная, где взять денег, чтобы заплатить вам в будущем месяце.