Тетрадь первая

Цветаева Марина Ивановна

* * *

Под ударом трагического единства

Бьется занавес как

* * *

(или — рвется?)

(Занавес — 23-го нов<ого> июня 1923 г.)

* * *

Раскрытая ладонь. Дай погадаю

Пытающийся скрыть себя, но не

Затоптанный огонь… Дуга над далью,

Протягивающаяся ко мне…

* * *

Расплёсканную в птичьем свисте

— Зачем не уберег? —

Набросанную щедрой кистью

На полотне дорог,

…

Где провода слились —

Меня, твоей бессонной смуты —

Единственную мысль.

* * *

(Из этого: Строительница струн — приструню

И эту…)

* * *

Ты —

продвиженье льдов полярных,

Ты — изверженье Этн!

* * *

Презренная ветошь среди новизн,

Я здесь ничего не смею.

Будьте живы и лживы, живите — жизнь!

Обыгрывайте — Психею!

* * *

А теперь я должна Вам [174] рассказать тот сон, давно, среди зимы, который у меня почему-то духу не хватило рассказать Вам в жизни. Мы идем по пустынному шоссе, дождь, столбы, глина. Вы провожаете меня на станцию, и вдруг — неожиданно, одновременно — Вы ко мне, я к Вам, блаженно, как никогда в жизни! Рассказала — иными словами — В<алентине> Ч<ириковой> [175] . И та, смеясь: «Бросьте! Он никогда не поймет!» Поймите теперь, что я чувствовала день спустя, идя с Вами рядом по мокрой глине, вся еще в том сне, в чувстве его.

174

Обращено к Константину Болеславовичу Родзевичу (1895 — 1988), бурный роман с которым Цветаева пережила осенью 1923г.

175

Чирикова Валентина Евгеньевна (1898 —1988) — дочь писателя Е. Н. Чирикова, художница.

Рассказываю Вам теперь, чтобы Вы знали, что есть в мире не только день, но и ночь, не только любовь, но провидение, зоркая ночь древних, предвосхищающая (или — предрешающая?) события. Тень опережающая тело. Этот сон в моей жизни ничего не изменил, я переборола ночное наваждение, месяцы шли, мне было всё равно — и вдруг, тогда (теперь! но уже тогда), у самой станции, провожая Вас в первый раз: — «Если бы…» Всё вернулось. Та же глина, та же станция, та же я. (Та глина, та станция, та я.) Это был мой сбывшийся сон. Не относитесь легкомысленно. Сны у древних направляли жизнь, а древние были и мудрее и счастливее нас.

<Вдоль правого поля:> Запись внесенная в тетрадь позже и другим чернилом, очевидно октября 1923 г.

* * *

В жизни — одно, в любви другое. Никогда в жизни: всегда в любви.

* * *

Любовь — не состояние, а страна.

* * *

(Стихи: Сахара, В некой разлинованности нотной [176] :)

Судорожный час когда как солью

Раны засыпает | нам любовь

забивает |

176

Ст-ние «Рельсы».

Наглухо…

Закатной канифолью

Смазанные струны проводов…

* * *

— — — — —

Час, когда кифару раскроя

Кровоистекающая Сафо

Плачет как последняя швея…

* * *

Это — остаются. Боль — как нота

Высящаяся… А там — клубы

Низящиеся…

Женою Лота

Насыпью застывшие столбы…

* * *

Тезей, Ариадну предавший, Тезей — презираю!

* * *

Плач безропотности, плач животной

Смерти

* * *

Вот и не было тебя! Впустую

Птицей выплеснувшийся рукав…

К белому полотнищу вплотную

Грудью и коленями припав…

* * *

Равнодушное дело | духов,

тело |

* * *

Я не знаю земных соблазнов

—

Запрокинуто тело навзничь

Но глаза вопрошают небо

* * *

И погружаюсь как в реку

В мимо-текущую Вечность

* * *

И погружаюсь как в вечность

В мимо-текущую реку.

* * *

Струею шелковой

Из рук скользящею

* * *

—

Что

сталось с чувствами?

Себя текущею

Водой почувствовав

В ладонях берега

Поросших ивами

От древа к дереву

Теку — счастливая

—

—

Всеотпускающей

И всеприемлющей…

* * *

—

—

А старикам в меня

Глядеться вязами

* * *

(NB! бросаться кольцами)

* * *

—

Не ванной цинковой —

—

Дианой с нимфами!

* * *

Между нами — клинок двуострый…

* * *

NB! Сама душа — разве уже не двуострый клинок! (моя)

* * *

Синь речная — Магдалина

Исходящая мелодией.

* * *

Написать [177] :

177

Из приведенного списка написано лишь последнее ст-ние — «Клинок».

1) Синь речная — Магдалина

2) Магдалина:

Льющаяся!

3) Иоанна Припадающего

4) От трагического хозяйства

5) Себя текущею

Водой почувствовав

6) Между нами — клинок двуос<трый>

* * *

Какого-то июля 1923 г.

Дорогое мое дитя! [178] У меня за всю жизнь был всего один маленький друг — моих 17-ти лет в Гурзуфе мальчик Осман, одиннадцати. Я жила совсем одна, в саду выходившем на Генуэзскую крепость, возле татарского кладбища. И я этого мальчика любила так и этот мальчик меня любил так, как никогда уже потом никто меня и, наверное, никто — его. Я сейчас объясню: всё это была наиглубочайшая бессмыслица. Я была стриженая (после кори, волосы только начинали виться) — все татарки длинноволосые, да еще по 60-ти кос на голову! — во мне ничего не было, за что меня татарский мальчик мог любить, он всё должен был перебороть, его мною дразнили, я ему ничего не дарила, мы почти не говорили с ним, и — клянусь, что это не была влюбленность! Мы лазили с ним на мою крепость — на опасных местах, тех, без веревки, местах даже запретных, где лазили только англичане, он мне протягивал свою ногу и я держалась — а наверху — площадка: маки, я просто сидела, а он смотрел, я на маки, а он на меня, и смотреть, клянусь, было не на что, я была стриженая и во мне даже не было прельщения «барышни»: ни батистовых оборчатых платьев, ни белизны — полотно и загар! — ходили с ним на татарское кладбище — плоские могильные плиты цвета вылинявшей бирюзы — «Тут мой дедушка лежит. Когда я прихожу — он слышит. Хороший был» — и к нему на табачные плантации (он был без отца — и хозяин!) и к нему в дом, на пол перед очагом, где вся его семья (вся женская) — 10 мес. ребенок включительно неустанно пили черный кофе — не забыть бабушки (или прабабушки) 112-ти лет, помнившей Пушкина — он покупал мне на 1 коп<ейку> «курмы», горсть грязи, которую я тут же, не задумываясь, съедала. — Когда я уезжала он сказал: — «Когда ты уедешь я буду приходить к тебе в сад и сидеть». И я, лицемерно: «Но меня не будет?» — «Ничего. Камень будет». И в последнюю ночь ни за что не хотел уходить, точно я уже умерла: — «Я буду с тобой и не буду спать». В 12 ч. заснул на моей кровати, я тихонечко встала и пошла на свою скалу. Ночь не спала. Утром в 6 ч. разбудила. Пошли на пароход, и он опять нес вещи, как в первый раз, когда с парохода. Простились за руку. Тут — заскок памяти: помнится — брезжится — что в последнюю секунду что-то произошло: либо вскочил на пароход, либо — не знаю каким чудом — встретил меня в Судаке. М. б. вскочил в лодку и плыл вслед? Честно: не помню, только помню, что что-то под самый конец — было, а откуда на меня глядели его черные (всего лихорадочнее: татарские) глаза, с гурзуфской ли пристани, с судакской ли — не знаю.

178

Обращено к А. В. Бахраху.