«The Coliseum» (Колизей). Часть 1
Шрифт:
– Тоже судить, что ли?! Страницы-то? – воскликнул Новиков.
– Безусловно. Каждого полководца, господа, каждую строчку. Непременно-с!
– Но бумага! Книги! Где разумность? – раздражение не скрывалось.
– Те же монументы… А разумность только мешает, – пришел на помощь человек в очках, – она требует благополучия, а не благонамеренности. Второго требует душа. А спутник первого – жертвоприношение. Ради идолов! Ну и семьи, статуса, любовниц… Да много чего выдумано для оправдания!
– О! Я понимаю вас, понимаю сударь! – Пьер восхищенно смотрел на человека в галстуке. – Вы и впрямь сказочник! Да-с!
– А что? Зеленое сукно уже есть. Нужен судья! Я же говорил! – С сарказмом заметил человек в дублете, вставая.
– Увы. Все изменилось уже в двадцать восьмом, – уныло заметил Новиков. – «Куклу с миллионами» режиссера Комарова, «Черный конверт» и «Великосветское пари», Стенбергов, заменил плакат «Механизируем Донбасс!» Так решил тот судья. И плевал он на время прошлое… А потом, кумир немого кино, – заметьте, – он наклонился к человеку слева, – не мой – читателей!.. – Гарри Пиль, да, да – «Черный конверт»… поклонником которого был Валентин Катаев, а упоминал Маяковский – подался в эсэсовцы. Так что глаза ваши «прошлые» меня разочаровали, как и «вещдоки». И никакой водки не понадобилось! Вот вам мой ответ! Обухом! Как желали! Давайте-ка лучше ко дну… тьфу, по домам господа.
– Так семьдесят два негатива его пленок погибли при бомбежке! – возмутился Дублет. – Значит, плевал-то, не он! Настигло! Да и черный конверт всё ходит по рукам. Ищет.
– Метка. – уныло протянул человек в очках.
– Пожалуй. Впрочем, согласен – пора кончать.
Но произошло иное. Виновник всего, что случилось сегодня здесь, повернулся к Безухову и, разделяя «усталость» абажура, произнес: – Простите нас, Петр Кириллыч. Вы всего лишь были невнимательны… Дважды, дважды нужно щелкнуть струной. А разочарован здесь другой, – и посмотрел на Новикова. – Ведь «механизируем Донбасс», как это по-вашему, по-издательски!
– Изумленный гость, спохватившись, тут же начал шарить по карманам. Дрожащие руки поднесли вытянутую пружинку к самому пенсне, и растерянно, с улыбкой, будто извиняясь, он исправил трагическую ошибку автора.
Человек в очках лишь успел произнести: – А на самом-то деле, милый Олег Евгеньевич, вы совершенно по-другому поводу здесь, – рука мужчины успела накрыть ладонь собеседника. – Уравняйте цены в столовой ленинской библиотеки с вашими, в депутатской. Больно смотреть, как люди приносит еду в пакетах и кульках, ведь на Никольской, у Кремля, стоимость бизнес-ланча в ресторане ниже, чем обед в главном книжном храме страны. Отмените чей-то пожизненный госзаказ. Очень прошу. Явите силу. «Отмен» вам ох как зачтется.
– Э-э-э-э-э!!! – Уходящий крик адресата утонул в бездне расколотого свода, куда полетели и стол, и зеленое сукно, и фиолетовый галстук, и камзол.
Шевелюра улеглась, человек наклонился, отряхиваясь от пыли, и зло бросил:
– Ты поглянь… ну как вместить троицу, куда подвесить? – Он выпрямился, глядя вслед улетевшим: – Прямо «Крестный ход»
И покачал головой.
– Ну, а парочка-то усмешила! То же мне, ополченец-сказочник!.. вместе с цилиндром сподобились искать правды на Тавриде… Так и свои кулаки зачешутся… – человек внимательно посмотрел на них. – А может, столетняя годовщина? Четырнадцатый год все-таки… 17 марта… рановато вроде – тогда ближе к лету случилось. Да и не похоже, по Крыму-то. Ох, Лермонтов, Лермонтов! Оставил бы ты Россею в покое! Понедельник ведь… а уже самый известный выходной в истории. Хотя всегда был невезучим. Опять же мартовский. Не стучит! – человек на секунду задумался, – однако, как смотреть… для кого и верно! – Он озорно хлопнул в ладоши и потер от возбуждения руки. – А как отмечают, шельмецы! Не иначе, взаправду народное гулянье… лет двести, не видывал. Эхо-то, вона, от Стамбула до округа Колумбия долетело… и скольких посшибало на пути! Вынесло из кресел… Всё горчицей загадили! А ведь уже моё! Моё! Прошлое не причешешь!
И довольно поправил копну волос.
– Впечатано! Хм, а третий-то, по-моему, проняло… – он вгляделся в стену и пробормотал: – Однако, времена… Как буду принимать в «себя»? Что оставлю? – И почесал затылок. – Пожалуй, депутатство.
«Что было в этих страницах, – подумал г-н N, – несовершенство или неудовлетворение им?» И сразу понял: «Скорее, удовлетворение несовершенством. Что ж, торопливость тоже ищет оправдания, как и человек – любому поступку. Ведь уверенность, будто лучшая подушка – чистая совесть – заблуждение и обман».
Дагерротип
Елена буквально вылетела на платформу и тут же остановилась – перрон был пуст. На путях слева и справа стояли два обычных поезда, но двери были закрыты, вагоны не освещены, проводники отсутствовали. Даже тишина казалась необычной – будто сгустившись над самой землей, она глушила стук каблуков по-своему – те вязли в плотной и тягучей темноте. Однако и полной назвать тишину было нельзя – какие-то звуки, похожие на свистки или скрип, перемежаясь с отголосками хора, похожего на церковный, то и дело прорывались на перрон.
Женщина оглянулась: слабо освещенный контур прозрачного полукруга здания, откуда вытолкнула ее судьба, все еще напоминал вокзал. Но турникетов уже не было. В пустоте зала, словно прощаясь, вспыхивал огонек умирающей лампы. В такт ей, поворачиваясь на штыре, поскрипывала адресная табличка, что висит на каждом доме. Ее жалобный стон и приняла за свист женщина. Знакомая, но уже пугающая надпись, из семи букв, при повороте исчезала и появлялась снова. Картина была жуткой. Елена, собрав мужество, отвернулась и, поколебавшись, пошла к правому составу. Медленно пройдя последний вагон, затем еще немного, невольная пленница в нерешительности остановилась у дверей, пытаясь увидеть хоть что-то через стекло. Вдруг состав «чахнул», дернулся. Она отпрянула и в изумлении замерла: вагоны вспыхнули разноцветными огнями, а над дверями побежала красная строка слов, из которых женщина успела выделить одно: «Колизей».