The Мечты. Бес и ребро
Шрифт:
Жильцов продолжал что-то пыхтеть, но она слушала его вполуха, настраиваясь на подъем. Душ. Почистить зубы. Завтрак к черту, в конце концов, она худеет. Лето!
Однако заткнуться по-простому Аркадий не мог, потому, когда она была уже на полпути к краю постели, услышала:
– Я многое готов спустить на тормозах, Стефания, по объективным причинам, но только не твои прогулы! Поверь, что бы ты ни думала в своей голове, всегда найдется кто-то другой!
– Стефания Яновна! – отрезала она и сбросила вызов. Кто-то другой! А то она не знает, что всегда найдется кто-то другой! Кому
Вообще-то Аркадий Жильцов – мировой парень и главный режиссер Солнечногорского театра. Они были одногодками, и если она считалась актрисой в расцвете своего таланта (считай, женщиной среднего возраста), то он – успешным молодым режиссером. Вот такая несправедливость. Нет, Стефания вполне себе привыкла к несправедливостям разного рода, собственно, именно они, несправедливости, и привели ее туда, где она находилась на сегодняшний день, но нарастив себе единожды броню, вряд ли будешь так уж восприимчива к проблемам той же Лили Хомченко, которая двадцать раз звезда муздрамы, но после появления в труппе Стефании Адамовой – ей и развернуться негде. Потому что идут на Адамову.
Сама же Адамова идет в душ.
А после душа – совершает еще ряд манипуляций для приведения своего фасада в порядок, после чего наконец выдвигается в сторону театра. Посредством службы такси.
В фойе она влетела, когда часы показывали время, близкое к обеду. На голове – шляпка канотье, из которой она получасом ранее извлекла то, что осталось от фиалок, полученных накануне от кого-то из поклонников. Тщательно загримированное лицо в тени соломенных полей и обрамлении темных, очаровательно растрепанных стриженых по плечи волос – не выдает следов вчерашних возлияний. На сгибе локтя – сумка, плетеная из кукурузной лозы. В обеих руках – по стаканчику кофе для дорогого сердцу режиссера и для себя. Тонкий стан – облачен в узенький и коротенький джинсовый сарафанчик. И невысокими каблучками по ступенькам: цок-цок-цок.
Про Стешу с детства говорили, что она очень хороша собой. Невысокая, ладная. Темноволосая и немного смуглая. С упрямым остреньким подбородком, капризными чувственными губами и глазами, в которых тепло, шоколад, дорогой бархат и столько чертовщины, что непонятно, что более рационально – перевоспитывать или прибить. Впрочем, сейчас эти самые глаза были скрыты солнцезащитными очками, которые она, вваливаясь в зал, не удосужилась снять.
Шум, который она создала и скрипом двери, и своим фирменным от бедра «цок-цок-цок» по паркету, отвлек тех, кто стояли ближе ко входу. На небольшой сцене репетиционного зала, где потихоньку читали текст «Стелла» и «Стэнли», ее будто бы и не заметили. Не заметили ее и те, кто стояли рядом, контролируя происходящее.
Стефания продефилировала прямо перед носом помощника режиссера, пока не дошла до Аркаши, сидевшего в первом ряду. Тот, удостоив ее мимолетным взглядом, холодно и отстраненно проговорил чужим голосом:
– Ты соображаешь, что творишь, а? Ты новости открывала вообще?
– Зачем, если я и так знаю, что там пишут? Это же я главное действующее лицо. Могу рассказать подробности.
– А ты их помнишь, подробности?
– То, что было до фонтана или после? – смеясь, закусила она губу
– Переодеваться чеши, дура! Нам еще работать весь день! Ты хоть в состоянии?
– Скажи мне честно, Аркаш, ты помнишь хоть один случай, чтобы я была не в состоянии?
– Я боюсь, что однажды ты нас подведешь. Такие, как ты, сгорают быстро.
– От алкоголизма? – хохотнула Адамова.
– От силы собственного таланта.
Больше он ничего не сказал. Вскочил с кресла и ломанулся к сцене. Вообще услышать от Жильцова такое – нонсенс. Он бы в жизни ни за кем таланта не признал, речь всегда шла исключительно о профпригодности. И именно он был самым громким, самым отчетливо слышимым из тех, кто выступали против принятия Стефании в труппу, когда она приползла в Солнечногорск раненой диковинной зверушкой.
Сейчас ей оставалось смотреть на его взмокший затылок, пропускать мимо ушей то, что он говорит Артурчику-Стэнли, поеживаться от мурашек, пробежавших у нее по спине, и думать, как хорошо, что она не сняла очков при нем. Иначе он бы наверняка увидел, что она и правда почти перегорела.
– Адамова, ты еще тут? – раздался Аркашин рев, возвещавший, что терпение его уже на исходе. Сегодня у них сложная сцена. Дикая по своей энергетике. Стеха хмыкнула, отпила свой кофе и пропела в ответ:
– Змей Горыныч!
А после ретировалась из зала в свою гримерку, чтобы через сорок минут явить на сцене... нет, не себя. Бланш Дюбуа во плоти. Даже сейчас, переодевшаяся в удобные спортивные бриджи и майку, чтобы ничего не стесняло ее действий, далеко не идеально помнившая текст, без грима и особенного желания настраиваться на старавшегося соответствовать ей Артурчика в роли Ковальски. Довольно ей истерично зашептать: «В отчаянном, в отчаяннейшем положении! Помогите! Попалась в западню»[2] - и фиг Жильцов воплотит свои угрозы насчет перестановок, черта с два что светит Лилечке в первом составе! Не говоря о том, что у нее ведь и правда... тыл имеется.
Солнечногорский театр готовил постановку «Трамвая «Желание» с конца весны. Юхимович, директор театра, никогда не скрывал того, что спектакль, после блестящего успеха «Романтического уик-энда» в позапрошлом сезоне и постановки «Трех товарищей» в прошлом, – делается под Стефанию Адамову и для Стефании Адамовой. Потому что играть она была способна самый сложный драматический материал... да она, черт возьми, рождена была для такого материала. И хотя вполне органично смотрелась и в легкомысленных пьесах, все понимали, что Бланш Дюбуа имеет потенциал ее визитной карточки... и визитной карточки Солнечногорского театра.
Словом, читка прошла как надо, хотя Жильцов, видимо, желая отыграться, совсем не давал ей спуску, придираясь почти к каждому жесту и отчаянно жаждая получить флакон зеленки в рыло. Но Стеша теперь была хорошей девочкой – промышляла разве что некоторой тягой к спиртному. И никто не поручился бы за то, насколько эта тяга сильна.
Оставить просто так ее выходку с едва не пропущенной репетицией Аркаша не мог, и потому уже в самом конце дня, когда измочалены были и актеры, и персонал, и он сам, выдал, не иначе как в отместку за все хорошее: