Тихая ночь
Шрифт:
Убежище явилось в неожиданном образе общественного писсуара, нерушимого металлического надгробия, вздымавшегося над мостовой, скалы посреди огненного моря, ибо теперь, когда асфальт расплавился и приобрел отражающие свойства смоляного озера, под ногами была не твердь, а маслянистые волны, пляшущие под дудку шторма. Мими и Ева укрылись от ветра, дрожа всем телом, хотя вокруг стояла такая жара, что мокрая одежда высыхала на глазах, окутывая их, жмущихся к убежищу, клубами пара.
Ураган продолжал бушевать, швыряя по писсуару чем попало. Один обломок влетел в металлическую конструкцию с такой силой, что она зазвенела, как барабан, сотрясаясь
Липкий деготь тут же вцепился им в ботинки, сдирая обувь с ног, пригвождая к месту. Каждый шаг приходилось отвоевывать у трясины битума и у бури, не выпускавшей их из тоннеля горячего ветра и летящих обломков, которых нельзя было даже разглядеть, а уклониться от них — и подавно. Впереди показались две женщины, обутые в туфли, которые соскакивали при любой попытке сделать шаг. Одну из них отбросило в сторону от удара подхваченной ураганом ветки, и черное болото расплавленной смолы глубоко всосало обтянутую чулком ногу. Теперь несчастную приковало к пеклу, как невольницу, закованную в кандалы. Шаг за шагом Мими и Ева спускались по болоту к набережной и лестнице, ведущей к воде.
Припав к береговой стене, подруги оглянулись на пожар, который теперь вздулся чудовищным, пожирающим самого себя огненным шаром, достигавшим таких высот, что его вершина почти не проглядывалась в небе. Само же небо пульсировало оранжевым заревом, отражая тонкими тучами каждый сполох бесновавшегося внизу пекла. Барочные башни Фрауэнкирхе[78] выступали на фоне пламени, позволяя ориентироваться в бурлящем котле, посреди которого плавали подруги. Река, ночную черноту которой обычно разбавляло лишь отражение луны или уличного фонаря, раскинулась мерцающим зеркалом пожара. Ее зимний разлив расцвел оранжевым ковром, по зыбкой поверхности которого буря гоняла искры водной пыли.
На мосту скопилось столько народу, толпа так напирала с обеих сторон, что люди по одному, парами и группами прыгали в реку. Риск утонуть в ледяной воде был предпочтительнее верной смерти от огня или под ногами товарищей по несчастью. Защищенные береговой стеной, Мими и Ева схватились за железный поручень и следом за другими стали спускаться по узкой лесенке к реке. У края воды, в грязи, сбивались в кучу обгорелые, повергнутые в шок ошметки Дрездена, который за два часа прошел путь от города-героя до пепелища жертвенного костра. Одни бросались в воду, спеша остудить ожоги; другие прижимались к стене набережной, которая хоть как-то прикрывала от огненного извержения над головой; третьи просто лежали, распластавшись на земле, сраженные то ли сном, то ли смертью — трудно было разобрать.
Колени подруг подкосились от внезапного истощения. Они вместе повалились в исходившую паром грязь, подставив воде обожженные, черные от смолы ноги. Брызги сыпались им на пальто, а над головой расцветал огненный полог.
Несмотря на шум — воющий тенор, свистящие рыдания которого то разрастались, то затухали, — они уснули.
12
Франция
Монтрёй.
Дни становились длиннее и несли с собой перемены. Погода улучшилась, и вылетов стало больше. Случалось, Адаму Колю всю неделю приходилось по вечерам облачаться в летный комбинезон и отправляться к промышленному центру Англии; иногда с целым эскадроном, но чаще в одиночку. Он летел вдоль одного радиолуча до пересечения с другим, где и сбрасывал бомбы; теоретически на заводы и склады, но при таком неточном методе бомбардировок его груз вполне мог упасть на жилые кварталы. Город гасил огни. Только пожары, оставленные предыдущими рейдами, позволяли бить по подсвеченной цели — но вместе с ними появлялись ночные истребители, зенитная пальба и повышенный риск потерпеть катастрофу.
Когда из-за погоды или по графику дежурств Адаму выпадал свободный вечер, поздние закаты мешали ему вернуться к домашней рутине, которая установилась между ним и Мари-Луиз: задернутые шторы дали бы повод для пересудов, а открытое миру окно не вязалось с интимными минутами у камина, которых и он, и она приучились ждать с удовольствием. Вместо этого они стали будто бы ненароком — не договариваясь об этом открыто, — встречаться на лестнице. Мари-Луиз садилась на четвертую ступеньку, а немец — на стул у подножья, лицом к ней. Он завтракал, и они разговаривали — в основном по-французски, но все чаще переходили на немецкий. В арсенале Мари-Луиз были только отдельные слова, но она старалась, а над ошибками они вместе по-дружески смеялись. Мари-Луиз обладала врожденной способностью к языкам, и вскоре они уже переходили с французского на немецкий и наоборот, даже не замечая этого. Поиски немецкого эквивалента слову «пролеска» подтолкнули Адама к первому шагу.
— Я хотел бы погулять в лесу и посмотреть на них; возможно, в эти выходные, потому что погода обещает быть хорошей. У меня есть в запасе увольнительные. Я… я тут подумал, а не смогли бы вы пойти со мной?
Мари-Луиз изумленно посмотрела на него. Он торопливо продолжал:
— Не в здешние леса, разумеется. Это невозможно, и я бы никогда такого не предложил. Я планировал съездить в Руан на два дня, и если бы вы согласились отправиться вместе со мной — мы бы, конечно, остановились в разных гостиницах, — это доставило бы мне огромную радость.
Мари-Луиз почувствовала, что краснеет, и принялась от волнения теребить обручальное кольцо.
— Это невозможно. Вы сами знаете. Если француженку увидят с немцем, то… то в нее, вероятно, будут плевать… или того хуже. Это невозможно. И не уговаривайте меня. Прошу.
Адам наблюдал за тем, как сумятица мыслей отражается в ее лице, и с нежностью убеждался, что она неспособна лгать.
— Вы правы. И я бы не стал вам этого предлагать. Но что, если в Руан поедут француз и француженка? Или немец и немка? Это будет проблемой?
Мари-Луиз подняла на него озадаченный взгляд.
— Я ведь не всегда ношу эту форму. А вы хорошо говорите по-немецки — по крайней мере, достаточно хорошо, чтобы французы не заметили разницы. Пожалуйста, я не вижу в этом ничего дурного.
Мари-Луиз смотрела на Адама, силясь прочесть его мысли. Она всем существом ощущала опасность этого прорыва на новую территорию, но вместе с тем — какое-то незнакомое волнение, приятно щекотавшее нервы, и риск, манивший удовольствием.
— Но что, если меня увидят?