Тихая ночь
Шрифт:
— Кто? И даже если увидят, то только вас в обществе друга, быть может, кузена. Да, отличная версия: кузен из Эльзаса или коллега-учитель. В конце концов, я всего лишь предлагаю немного погулять, полюбоваться местными достопримечательностями и, быть может, пообедать или поужинать вместе, если вы пожелаете ко мне присоединиться. Я… я скучаю по нашим беседам, не буду этого скрывать. Не ждал, что посреди войны мне посчастливиться завести такую дружбу. Разве это плохо?
Мари-Луиз неуверенно улыбнулась ему.
— Нет. Вовсе нет. Но могу ручаться, что больше никто не посмотрит на это под таким углом. Согласны? Никто.
Она колебалась, постукивая двумя пальцами по надутым губам и внимательно изучая пол. Не поднимая глаз, Мари-Луиз стала гладить закрытые юбкой ноги от бедер к коленям, набираясь решимости.
— Когда?
— Я
— И пролески будут в самом расцвете?
— Непременно.
— Тогда я хочу, чтобы вы мне их показали.
* * *
Как и обещал Адам, было тепло. Солнце в конце апреля ласково пригревало, но в утренней тени, которую отбрасывал западный фасад Руанского собора, воздух все еще был прохладным. Вытянув шею, Мари-Луиз разглядывала окно-розетку, дивясь замысловатой ажурной работе и мерцанию стекла. Легкий ветерок теребил брезент тележки с открытками. Мари-Луиз не узнала Адама, когда он подошел. Перед ней стоял мужчина в костюме и фетровой шляпе, которую он снял, кланяясь, и изысканным движением поцеловал ей руку.
— Enchant'e, mademoiselle[79]. Вы бывали в Руане прежде?
Он расплылся в заразительной улыбке.
— Однажды. Но такой город не может наскучить, верно?
Мари-Луиз окинула взглядом готический каменный водопад, увенчанный нимбом утреннего солнца. Пока они стояли, как пилигримы, благоговея перед творением рук человеческих во славу Бога и насыщаясь нектаром утра, стая голубей обрушилась из рассветного сияния на камень и мелкими бусинками раскатилась по щелям за воздетыми руками святых, навеки замерших в акте благословения.
— Здесь похоронен Ричард Львиное Сердце; по крайней мере, так написано в моем путеводителе. А вон там, — Адам повернулся и указал на пятачок за их спинами, — сожгли Жанну д’Арк.
Знакомая тень омрачила улыбку Мари-Луиз.
— Какая ужасная смерть…
Адам подставил ей руку.
— Не желаете чего-нибудь выпить, mademoiselle?
Мари-Луиз оперлась на его локоть, и они зашагали через площадь в сторону кафе, щеголявшего летними красками ярких зонтов и клетчатых скатертей. Единственным намеком на то, что этот чудесный весенний день распускается в военное время, были три солдата — тоже туристы, самодовольно заказывающие зеленый перно[80], на что французский официант взирал с традиционным презрением.
Освобожденные от груза скрытности, Адам и Мари-Луиз чувствовали, что пьянеют, и дело было вовсе не в шампанском, которое они пили. Для Мари-Луиз, впервые отбросившей свинцовый покров Монтрё и провинциальной тирании, под которым она всегда жила, это был новый мир. Она вышла замуж за парня из соседнего дома, жила с отцом и преподавала в школе, в которой сама же провела детство; ее жизнь отслеживали и обсуждали. Здесь она была никому не знакома, с мужчиной, который смотрел на мир сквозь иную призму. Она заинтересовала его не из-за своего прошлого и не потому, что была дочерью своего отца, а потому что она — это она. Подобно тому, как рвались на поверхность пузырьки, освобожденные от бутылочной пробки, ее натура в солнечных лучах заявляла о себе смехом и внутренним сиянием, за которым Адам, пригубливая из той же чаши, украдкой наблюдал. Степенность зимних бесед улетучилась, и их разговор облачился в весенние оттенки рококо, легкомысленные и дразнящие.
Они бродили по узким улочкам старого города, заглядывая в книжные магазины и антикварные лавки. По настоянию Адама они провели час у модистки: Мари-Луиз примеряла шляпки в комплекте с шарфами и перчатками, а он изображал строгого судью. Разморенные обедом, военную скудность которого разбавила взятка шеф-повару, они сидели друг напротив друга у окна маленького ресторанчика и наблюдали, как снаружи медленно течет день: по улице гуляли пары; немцы в форме фланировали между магазинами, жавшимися под крышами старых деревянных домов; дети, радуясь выходным, носились веселыми шайками в поисках развлечений. Адам и Мари-Луиз наслаждались текучей истомой вина, сдабривавшего
Она рассказала. Рассказала, как в школе он привлек ее внимание своими карикатурами; как стоял в углу спортивной площадки, зачитываясь Бальзаком, в то время как сверстники состязались в p'etanque[81] или гоняли футбольный мяч. Жером был популярным, но эксцентричным, а его острый язык внушал немалый страх, хотя он пускал его в ход, только когда его провоцировали. Мари-Луиз, нескладная девочка-подросток, вынашивала к нему, интересному и вполне взрослому молодому человеку, страсть, которая оставалась незамеченной, пока он не вернулся с военной службы. Жером обнаружил, что из гадкого утенка она превратилась в лебедя, правда, застенчивого, с неуклюжей смесью незаурядного ума и желторотой интуиции, которая в равной степени притягивала и отталкивала. Мари-Луиз отдавала себе отчет в богатстве отца — хотя жили они скромно, в буржуазном стиле, в доме, который выходил крыльцом на улицу, а не прятался за воротами, — и влиянии, которое оно оказывало на ухаживавших за ней юношей и мужчин. Ее мать, мягкая, набожная женщина, истинная нормандская bourgeoise[82] по происхождению и проницательности, помогала ей переходить это минное поле, тонко выказывая поддержку или неудовольствие тактичным замечанием или молчаливой улыбкой, которая была красноречивее слов.
Когда Мари-Луиз заговорила о матери, в глазах у нее заблестели слезы и ей пришлось замолчать. Адам потянулся через стол и накрыл ее руки ладонями, а когда она стала вытирать глаза салфеткой, мягко отстранился.
Ухаживая, Жером обошелся без банальных ритуалов — ни цветов, ни витиеватых комплиментов. Он посылал Мари-Луиз книги и журнальные статьи с пометками. В них не было ни ласковых слов, ни лести, только карикатуры на соотечественников или фельетоны, написанные для газеты, в которой он работал. Жером видел в Мари-Луиз достойного собеседника и друга, равно как и в Жислен, с которой они к обоюдному удовольствию часто сходились в словесных перепалках. Мари-Луиз не раз приходило в голову, что они могли бы родиться братом и сестрой — столько общего было в их стройных, гибких телах и энергичных характерах. Жислен и Жером так хорошо ладили, что иногда Мари-Луиз точила ревность — новое для нее чувство, ошеломлявшее своей мощью.
В первый раз Жером поцеловал ее в жаркий августовский вечер в саду у цитадели Бована. Они гуляли у стены города-крепости, любуясь долиной реки, растекавшейся на севере заливными лугами и топями между Ле-Туке и Этаплем. Тополя, которые всегда трепетали от малейшего дуновения ветерка, замерли неподвижным строем во влажном воздухе предгрозового вечера. Только летучие мыши кое-где теребили листву, да юркие стрижи сновали туда-сюда по веткам. Жером держал Мари-Луиз за руку, пока они петляли между молодых людей, которые прятались от зноя, свесив ноги со стены и дымя сигаретами. Мари-Луиз казалось, что Жером не может не слышать стука ее сердца — так гулко отдавался у нее в ушах каждый удар. В самой верхней точке стены, оглянувшись на замок, из которого фельдмаршал Хейг командовал бойней на кровожадной равнине Пикардии[83], Жером запустил руку в ее волосы и стал нежно притягивать ее к себе, пока Мари-Луиз не почувствовала его тело сквозь легкое платье, а его губы не прильнули ласково к ее губам. Не зная, открывать ли рот навстречу его поцелую, она замерла, чувствуя, как его язык скользит по ее устам. Жером слегка отстранился, и она разглядела темные очертания его головы, но черты лица сливались — так близко он стоял. Он стал поглаживать пальцами ее щеки, и Мари-Луиз вспомнились девичьи перешептывания о технике поцелуя и допустимых градациях эротичности. Жером почувствовал, как она расслабилась в его руках, и со второй попытки Мари-Луиз смягчилась, слушая громкий стук собственного сердца и удивляясь чувственности происходящего. Скользнувшая рядом с ее ногой кошка вернула ее с небес на землю, и, ни слова не говоря, они зашагали в сумерки, вдыхая ароматы летнего вечера, усиленные каплями теплого дождя.