Тихая ночь
Шрифт:
— А еще это значит, что теперь каждый коммунист во Франции и по всей Европе будет сражаться против бошей.
Мишель Анси удивленно воззрился на дочь. Мари-Луиз осознала, что отец почти забыл о ее присутствии — в качестве собеседника, а не домработницы, которая разливает кофе.
— И что они могут сделать против такой армии, как у Гитлера, лучшей армии, какую когда-либо видел мир? Одно дело — драться на улице с фашистскими хулиганами или подбрасывать бомбы чиновникам, и совсем другое — штурмовать немецкий танк с пистолетом в руках.
— Папа, боши сейчас воюют на два фронта, даже на три, если считать Северную Африку. Теперь
Оба посмотрели на механический колокольчик над окном, зазвеневший в ответ на удар молоточка, который соединялся с проводом, ведущим к входной двери.
Отец взглянул на Мари-Луиз и вопросительно поднял бровь:
— Ты кого-нибудь ждешь?
Она покачала головой.
Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с Жислен, улыбка которой при виде его померкла. Ни слова не говоря, Мишель Анси отошел в сторону, одной рукой держась за ручку двери, а другой указывая на дочь, которая стояла на пороге гостиной. Оправившись, Жислен с надменным видом прошла мимо, удостоив его лишь кивком. Хозяин дома последовал за ней в гостиную.
В наступившем неловком молчании Мишель Анси смерил Жислен взглядом, в котором сквозил иронический триумф.
— Не слишком хороший день для вас и ваших друзей.
Жислен, неизменно отвечавшая ему презрением на презрение, встретила его взгляд.
— Каких друзей?
— Красных, большевиков, коммунистов — называйте этих сволочей, как хотите.
— Они мне не друзья. Я социалистка, а это несколько иное. Но если исходить из того, что враг моего врага — мой друг, тогда они, возможно, могли бы быть моими друзьями. Я предпочитаю их коллаборационистам.
Удар попал в цель, и Мишель Анси изумленно заморгал. Мари-Луиз заметила, что его лицо багровеет, а руки сжимаются в кулаки. Борьба с собой была очевидна: пальцы впивались в ладони, челюсти были сжаты. Анси бросил взгляд на дочь, и в его лице она прочла гнев, обиду и уязвленную гордость. Ничего не говоря и глядя прямо перед собой, он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице. Каждый шаг Мишеля Анси был размеренным и чеканным, и только руки, по-прежнему сжатые в кулаки, выдавали внутреннее напряжение.
Девушки не отрывали глаз от потертого ковра, пока наверху не закрылась дверь. Жислен достала из сумки сигареты, и когда она зачиркала зажигалкой, Мари-Луиз заметила, что ее руки дрожат.
— Кажется, на этот раз я перегнула палку.
Мари-Луиз ответила не сразу. Она собрала чашки с блюдцами и аккуратно поставила их на поднос. Перегнувшись через край стола, она оказалась лицом к лицу с подругой.
— Я знаю, почему ты здесь. Теперь, когда Россия вступила в войну, пришло время действовать, не так ли?
Жислен кивнула.
— Да. Виктор хочет встретиться завтра. Я знаю, что он не доверяет коммунистам; он думает, будто они собираются перехватить контроль и использовать движение в собственных целях. Так что, подозреваю, он хочет утвердить свою власть, пока есть такая возможность. Во Франции все всегда сложно, — горько усмехнулась она, — даже борьба против бошей.
— Где?
— В моей квартире; завтра в шесть. И мне жаль, ch'erie. Правда. Я приходила не затем, чтобы ссориться с твоим отцом. Ты это знаешь, не так ли?
Мари-Луиз кивнула:
— Да. Знаю.
* * *
Следующий
Когда солнце взошло над стеной соседнего дома, Мари-Луиз позволила светлячкам отраженных от век лучей заиграть перед глазами и уступила удовольствию короткого забытья. Каждый раз, когда отступала дрема, к ней возвращалось смятение ночи.
Мари-Луиз не могла отделаться от ощущения, что ее рвут на части противоборствующие силы — верность и любовь, дочерний долг и патриотизм, — но ни одна из них не показывает своего лица; все они двойственны, все в разладе с собой и друг с другом. Ее манила непоколебимая уверенность крестоносца или одержимая целеустремленность, которой загораются подростки, — что угодно, лишь бы не дыба метаний, на которой ее сейчас растягивало. Единственные люди, с которыми она могла поговорить, как раз и были теми канатами, которые дергали ее в разные стороны.
Урывками Мари-Луиз дремала и терзалась, пока ее не растолкал директор, добрый человек, лицо которого в предыдущую войну обезобразила шрапнель, оставив его с одним глазом, половиной носа и неспособностью улыбаться.
Шок пробуждения выбил Мари-Луиз из равновесия. Груз неразрешенных сомнений теперь смешался с тревожным образом уродства, который то и дело выплывал из подсознания. Весь день она чувствовала себя не в своей тарелке, словно так до конца и не проснулась. Уроки будто бы вел другой человек, за которым она наблюдала вблизи, а голос бестелесным звуком лился отдельно от мыслей. Мари-Луиз поглядывала на учеников, пытаясь угадать их реакцию на свое странное поведение, но видела лишь привычные лица и традиционную ennui[97] в глазах лентяев. Никто не смотрел на нее как на чужака, которым она себя ощущала.
Во время обеда Мари-Луиз прогулялась, но ощущение отчужденности не покидало ее до вечера, пока в шесть часов она не очутилась у лестницы, ведущей в квартиру Жислен. Услышав голоса, Мари-Луиз замешкалась, надевая маску спокойствия и тяжело дыша в попытке восстановить ощущение если не душевного, то хотя бы физического равновесия, прежде чем подниматься по ступенькам.
В комнате оказалось больше людей, чем она ожидала. Кроме Виктора с Жанетт и остальных, кого она знала, явилось двое новых мужчин. Оба незнакомца были одеты в костюмы, но разительно отличались внешне: один был огромный, с покатыми плечами и обезьяньей осанкой; второй — сухопарый, аскетически сложенный, в очках без оправы и с капризным выражением лица раздосадованного преподавателя. Они представились Феликсом и Этьеном соответственно. При виде Мари-Луиз Виктор всего лишь кивнул, с улыбкой, но деловито. Он занял позицию у камина, одной рукой открыл крышку карманных часов, а другую поднял, давая понять, что ждет тишины. Прежде чем заговорить, он внимательно вгляделся в каждого из присутствующих.