Тихая заводь

Попов Владимир Федорович

Николай показал на бревна, что плыли вниз по течению.

— Да-а, — закручинился попутчик. — Богаты больно лесом, оттого, видать, и не дорог.

Несмотря на нелюдимый вид, попутчик оказался человеком общительным. Зацепившись взглядом за охотничье ружье в чехле, попросил показать. Штучная работа Тульского завода приглянулась.

— Красиво и, главное, надежно сработано, — сказал он. — Я знаете сколько их за свою жизнь перебрал, а вот тоже на «тулке» остановился. Бескурковки в сильные морозы сдают, а эта лупит без единой осечки.

Слово за слово — и вот уже попутчик рассказал, что живет в Чермызе, в доме, еще дедом срубленном, руководит ремонтно-строительным

цехом на металлургическом заводе, что работа у него — не бей лежачего, так как строить ничего не строят, а ремонты пустячные, свободного времени много, есть когда и с ружьишком побродить, и с удочкой на озере посидеть.

— А завод что представляет собой? — полюбопытствовал Николай.

— Завод, можно сказать, ископаемый. Построен в восемнадцатом веке, в начале нашего перестроен малость, и больше к нему не прикасались. Знаете, на чем работает до сих пор? На дровах. На дровах электростанция, мартеновские печи, нагревательные. А прокатный стан и отбойные молота приводятся в движение водой.

Что такое отбойные молота и для чего они нужны, Николай видом не видывал и слыхом не слыхивал, но расспросить постеснялся. Приедет — посмотрит.

— И жрет этот несчастный заводишко дров… — попутчик сделал интригующую паузу, — аж тысячу двести кубов в сутки!

— Вот это да! — искренне удивился Николай. — Целый поезд.

— У нас тут счет другой — на плоты.

Попутчик придвинулся к столу, положил на него крепкие руки с толстыми узловатыми пальцами.

— Хорошо хоть, верите. Другим говоришь — плечами водят: загнул, мол. А вообще, скажу я вам, в горячих цехах работа у нас хитроумная и квалификация требуется не какая-нибудь. На мастеровых пожаловаться грех. Отменные. Дело знают, и понукать их не надо, хотя в теории ни бум-бум. Вот с руководителями беда. Не везет. Каждый последующий хуже предыдущего. С третьегоднешнего лета директором Кроханов. В Донбассе, ходят слухи, не сгодился, в Свердловске — тоже, сюда сунули. Узурпатор. Чуть кто не по нему — долой с завода. Так тонко подберется, что и не спохватишься.

Николай знал, что Кроханов в Чермызе, и, когда ему предложили ехать туда, даже обрадовался — хоть один знакомый будет, тем более что Кроханов отличался характером спокойным, незлобивым, на посту заместителя директора по общим вопросам звезд не хватал, но с работой справлялся. Один только грешок числился за ним — частенько за воротник закладывал. И дозакладывался до драки в общественном месте. На этом его карьера в Макеевке завершилась.

От попутчика не ускользнуло, что Николай о чем-то задумался.

— А вы невзначай не в Чермыз? — спросил он.

Николай утвердительно кивнул, и сразу в глазах попутчика появилось что-то похожее на тревогу.

— Проведать кого?

— Нет, по делам, — уклонился Николай от прямого ответа.

Попутчик нервически потер ладонь о ладонь.

— Ну вот что, мил человек, — собравшись с духом, произнес он, уставив на Николая требовательный взгляд, — давайте договоримся по-мужски: я ничего не говорил, вы ничего не слышали. Залетным просто: прилетели, не понравилось — на крыло и айда. А мне, будь что, лететь некуда. Здесь родился, врос и оброс, здесь и помирать буду.

Собеседники замолчали. У обоих испортилось настроение. У одного от оплошной откровенности, у другого… У другого впервые закралось сомнение в правильности сделанного выбора. Впрочем, не выбрал он этот завод. Ему все равно было куда ехать. Принял первое предложение. В Главуралмете очень обрадовались податливости молодого инженера, только что заочно окончившего

институт. На этот очень старый и оторванный от мест цивилизации завод другого и калачом не заманишь. Шутка ли сказать — сто километров от железной дороги. Летом, правда, Кама выручает, а зимой… Какой транспорт зимой? Лошадка да розвальни? К тому же завод обречен. Остановить его за нерентабельностью собирались давно, но из года в год эту болезненную операцию откладывали. Не только потому, что область крайне нуждалась в кровельном железе, мягком, пластичном, как медь, и не ржавеющем годами, но главным образом потому, что завод обеспечивал работой немалочисленное коренное население. Четыре тысячи человек были заняты на нем.

Николай продолжал смотреть в окно. Вдали на бугре показалась большая зеленокупольная церковь и роща за ней. До поселка, по его предположению, оставалось километров семь-восемь, но пароход вдруг круто повернул к берегу. Налево от дебаркадера, на фронтоне которого красовалась наведенная по железу синей краской надпись «Чермыз», стояли три длинные баржи, портальные краны выгружали из них металлический лом, руду и известняк и сваливали весь этот груз в огромные, как холмы, кучи.

— Мы здесь что медведи в берлоге, — пояснил спутник. — В навигацию завозим сырье, которое требуется на все остальное время, и вывозим накопившуюся продукцию, в ледостав напрочь отрезаны от всего мира. Глухомань, одним словом. — Попутчик краем глаза оглядел собеседника и вдруг хихикнул. — Песнопевец у нас был местный, еще их бардами называют. Так он, этот бард, стишки презабавные сочинял. — Нараспев, с видимым удовольствием, Чечулин проговорил речитативом: — «Что такое глухомань? Это значит мало Мань, это значит много Вань, много трепа, много бань…» Вот так. — Не сдержав давно назревшего любопытства, спросил без обиняков: — В командировку?

— На работу.

— Кем, разрешите полюбопытствовать?

— Начальником мартеновского цеха.

Попутчик даже присвистнул от неожиданности.

— Вот те раз! Так у нас же есть начальник! Дранников. Между прочим, лучший друг директора.

Взвихривая воду, пароход нацелился носом к пристани; покачиваясь, стал пристраиваться к дебаркадеру.

— Будем знакомы, — попутчик протянул руку. — Иустин Ксенофонтович Чечулин.

— Николай Сергеевич Балатьев.

— Так вот, Николай Сергеевич, уговор: ни-ни.

— Разумеется. Я уже кое-что понял, — понуро ответил Николай, думая о том, до чего же придавлены здесь люди, если испытывают страх даже от пустячной откровенности.

Чечулин взял туго набитый клеенчатый портфель. Николай — свой багаж: чемодан, сверток с теплым пальто и ружье. Это все, что он захватил с собой, уходя из дому.

Послышалась причальная команда, у борта появился матрос и, как только пароход, раскидывая волнишки, уперся в дебаркадер, подвел к нему сходни.

Здесь, соблюдая этикет последнего рейса, выходящих провожал капитан.

— Ну что пожелать могу, Деомид Сысоевич? — прощаясь с ним, сочувственно молвил Чечулин. — Столько лет желал счастливого плавания, а теперь… Здоровья. И вам, и детям, и внукам вашим.

В порыве, которого Николай никак не ожидал от этого грубоватого с виду человека, Чечулин обнял свободной рукой капитана и по-русски трижды расцеловал его. Тряхнул руку капитану и Николай, но в глаза не заглянул, чтобы не увидеть в них неизбывную тоску, а то и предательскую влагу.

Вышли на дебаркадер. Пароход, освещенный солнцем, сверкал свежей краской, надраенной медью и совсем не походил на отжившего свой век старичка.