Тихая жена
Шрифт:
Тодд вытирается, подходит к раковине, намазывает пеной лицо. Пальцы, в которых он держит бритву, ничего не чувствуют и едва слушаются. Есть ощущение, что он проспал, и оно подтверждается, когда он выходит в спальню, чтобы одеться. Джоди уже встала. Наверное, времени даже больше, чем он думал. Но лишь одевшись и достав наручные часы, он узнает, который час.
Джоди он застает на кухне, она взбивает яйца венчиком.
– У меня часы отстают, – нерешительно говорит он. – Наверное, батарейка села.
– Кофе готов, – говорит она. Наливает его в чашку, добавляет сливки, сахар, подает ему.
– Сколько времени? – спрашивает Тодд. – На моих половина второго.
– Да, полвторого, – подтверждает Джоди.
– Ты шутишь.
– Нет,
– Не может быть. У меня встреча с Клиффом в десять.
Она пожимает плечами.
– Позвони да скажи, что проспал, – она выливает взбитые яйца на шипящую сковородку и перемешивает вилкой.
– Это же безумие, – говорит он. – Почему ты меня не разбудила?
– Тебе лучше было отоспаться.
– Боже, – Тодд отпивает кофе, прижимает руку к виску. – Похоже, я действительно перебрал. Даже не помню, как лег.
Волна усталости чуть не сбивает его с ног, и он садится с чашкой за стол. Джоди уже положила подстилку под горячее, нож, вилку, салфетку.
– Мне пришлось помочь тебе раздеться, – говорит она, – ты даже туфли снять не мог.
Джоди выкладывает яйца на тарелку, переворачивая, добавляет бекон и картошку, которая стояла в кастрюле на плите, чтобы не остыть. Она подходит к столу и ставит блюдо перед ним. Тодд берет вилку.
– Спасибо, я ужасно голоден.
Во время еды мешает язык, он словно что-то лишнее во рту. Но Тодд все равно запихивает в себя пищу, ощущая при этом слабость и усталость. Ему хотелось бы снова рухнуть обратно в постель или свернуться калачиком на полу, но вместо этого он держит спину ровно и упирает ноги в пол.
– Я даже не думал, что выпил слишком много, – говорит он. – Уж точно не больше обычного.
Тодд пытается восстановить в памяти, что было в баре – когда он туда приехал, сколько просидел, сколько заказывал, – но счет ему не дается. Помнит он лишь настроение праздника. Вполне возможно, что в своем желании отметить событие он переусердствовал.
– Ну ладно, может, чуть больше, – добавляет он.
– Наверное, и отоспаться было нужно.
– Да уж, скажи это Клиффу. И Стефани.
Она приносит кофейник и подливает в его чашку.
– Джоди, ну что же ты меня не разбудила.
– Ты вернешься домой к ужину? – спрашивает она.
– В таком-то самочувствии, – отвечает он.
– Я сделаю кассуле. В свинине много железа.
Пока Тодд сидит на кухне, начинает звонить телефон, и он уходит на его звук в спальню. Наташино имя на дисплее немного бодрит. Он точно помнит, что вчера вечером она с ним не разговаривала.
– Ты где? – интересуется она. – Все утро пытаюсь до тебя дозвониться.
– Отсыпался с похмелья.
– Ты все еще дома?
– Уже буквально выхожу.
– Что она сказала?
Он пытается понять суть вопроса. Мозг не заводится, напоминая сгоревший двигатель в луже мазута.
– Может, тебе сейчас разговаривать неудобно? – Наташа задает наводящий вопрос.
Тодд бросает взгляд на открытую дверь. В кухне из крана льется вода.
– Могу недолго.
– Так что она сказала?
– Кто?
Наташа шумно вздыхает.
– Сильно расстроилась? Не будет палки в колеса вставлять?
Беременность, понимает Тодд. Он пообещал рассказать Джоди?
– Я домой поздно пришел. Не смог поговорить.
Тодд упирается рукой в комод. Крапчатая потрескавшаяся белая поверхность, под старину, что обошлась ему дороже, чем стоил бы настоящий антиквариат.
– Ты же знаешь, что я тебя люблю, – говорит он.
– Боже мой, Тодд. Что было после того, как Джоди поговорила с моим отцом?
– Они не разговаривали.
– Разговаривали. Вчера. Он ей все рассказал.
– Не может быть.
– Как это не может? Было. Что у вас там происходит? С тобой все в порядке?
Тодд тяжело опускается на кровать. Ему уже начинает казаться, что он подцепил какую-то заразу.
– Все хорошо, – говорит он, – не переживай. Я тебе попозже
Тодд вешает трубку, и тут до него доходит, что именно так у них с Джоди было всегда: упорное притворство, пропасть молчания, каждый вслепую гнет свою линию. Он, наверное, и раньше это понимал, но почему-то до сего дня его никогда не поражало, насколько это ненормально. Во всех других парах кричат, ругаются, расходятся, снова сходятся, что-то проясняют, а у них с Джоди сплошная фальшь. Сохранять лицо, терпеть все, молчать. Делать вид, будто все хорошо, и все будет хорошо. Самый большой дар Джоди – это ее молчание, он всегда любил в ней это, то, что она не лезет не в свое дело, о себе особо не болтает, но ее молчание в то же время – ее оружие. У женщины, которая не возражает, не ругается, не кричит, есть своя сила и власть. Тем, что она может держать свои чувства под контролем, не винит его, не пререкается, она не дает и ему возможности высказаться, ответить. Джоди понимает, что если она откажется разговаривать, делать выбор он будет сам. И в то же время Тодд видит, что она от этого страдает.
Идею страдания он понимает, ведь Тодд вырос в католической среде. Он знает, что в жизни есть боль, не может не быть, потому что она охватывает все. Это как мозаика, состоящая из элементов с несовпадающими краями. В жизни все наслаивается, поскольку ничто не однозначно. Вот, например, его отец. Тодд его презирает, да, но некоторые события с его участием он вспоминает с удовольствием. Например, когда они смотрели на садящиеся и взлетающие самолеты в аэропорту. Тодду тогда было, наверное, лет семь-восемь. Ему очень нравилось, как округлые аэробусы неуклюже выезжали на летное поле, а потом легко и красиво взлетали, а законцовки крыльев сверкали на солнце. Тодд еще несколько лет после этого мечтал стать пилотом, а отец внушал ему надежду, говорил, что он сможет быть, кем захочет. Тогда они, можно сказать, любили друг друга, но, естественно, к этой любви примешивались и другие чувства, подтверждая ту мысль, что все в жизни неоднозначно. В старике было что-то хорошее, он даже бывал весел и смеялся, но темная дыра по самому центру все росла. А когда твой отец, по сути, пьянчуга и драчун, складывается ощущение, что ты просто выжидаешь – того момента, когда вырастешь, станешь сильным и сможешь вмешаться, и этого дня ты ждешь как освобождения, которое, наконец, действительно приходит, но оказывается, что это не все, и опять повторяется тот же урок – в жизни всякого намешано.
Это произошло, когда Тодду было шестнадцать. Он к тому времени вытянулся, окреп, после летней работы на стройке, где таскал мешки с цементом и ведра со смолой, приобрел уверенность в себе, стал сильным. Была осенняя суббота, холодная, дождливая, он весь день сидел дома, учил уроки и смотрел телик. Старик нервничал, брюзжал, готовый взорваться, время от времени поднимался из подвала и докапывался до жены. Любой бы понял, что надвигается буря. Главный вопрос – когда она грянет. Но в душе постоянно теплился какой-то оптимизм, упрямое нежелание верить в то, что все может обернуться очень плохо, и Тодд знал, что мать чувствовала то же самое, поскольку, чистя картошку, она сказала: «Он сейчас поест и успокоится». Но потом, когда они сидели с тарелками на коленях и смотрели что-то по телевизору (насколько Тодд помнит, это был сериал «Моя жена меня приворожила»), она, добрая женщина, протянула к нему руку, чтобы вытереть салфеткой каплю соуса на подбородке, и вдруг они все трое оказались на ногах, тарелки на полу, старик держит ее за волосы, а у Тодда в висках стучит кровь, перед глазами темные пятна, и он занес кулак, ударил, совершенно наугад, неуклюже, он даже не понял, куда попал, но отец тут же сложился, как складной стул, и упал на пол, у него пошла кровь носом, а мальчика, ставшего мужчиной, охватила боль, ему была противна сложившаяся ситуация – что они больше не отец и сын, а двое взрослых на одной территории, в ненависти и бедности.