Тихая жена

Харрисон А. С. А.

Джерард, одни габариты которого – огромная голова, ноги, широкие плечи и грудь, внушительный рост – излучали изрядную мужественность, понравился ей сразу. К тому же, у него была шикарная темная шевелюра и очень волосатые запястья, пахло от него сигаретами и обивкой автомобильного салона, запахи эти благодаря отцу и дяде у нее тоже отождествляются с мужчинами и мужским началом. А еще Джерард немного косил. С такой внешностью он мог бы быть ковбоем, но этот образ он сам для себя считал неподходящим и носил только костюмы с галстуками, даже никогда не позволял себе снять пиджак, словно не замечая перепадов температуры воздуха в кабинете.

Сев в день их первой встречи напротив него, Джоди обратила внимание на лежащие на подлокотнике кресла блокнот и ручку, которыми,

тем не менее, Джерард пользовался очень редко, на то, что он никогда не торопится, давая ей достаточно времени для ответа на каждый вопрос; ей показалось, что выглядит он уставшим, даже измотанным многочисленными тяжелыми спорами с клиентами. Но его лицо, как правило, полное сожаления, как бы говорило о том, что Джерард горюет вместе с ними, в том числе и с ней, что он тебе сочувствует, будет к тебе внимателен и что он человек надежный.

– Расскажи о своем первом сознательном воспоминании, – начал он, и Джоди поведала о том, что первым пришло в голову.

– Дело было в больнице, мне вырезали гланды, хотя это мне потом мама рассказала. Но я помню, как стояла в этой детской кроватке, крутила головой, смотрела на других малышей и как мне стало не по себе, когда кто-то из них заплакал.

Он ждал, так что Джоди продолжила.

– Я не понимала, почему тот малыш плачет. Мне захотелось это выяснить.

Джерард все молчал, так что она, наконец, добавила.

– Наверное, я рано поняла, что психотерапия – это мое призвание.

Это его рассмешило. Джоди порадовалась, что у ее терапевта есть чувство юмора.

Джерард спрашивал, что еще она помнит из детства, Джоди рассказала еще около пяти-шести эпизодов, а он все не унимался. Адлеровский подход к ранним воспоминаниям, естественно, был ей знаком, и Джоди понимала, что терапевту все равно, насколько точно она пересказывает события, да и вообще было ли все это на самом деле. Эта школа психологии считает, что в воспоминаниях человека важно то, как он о них рассказывает; их ценность в том, что в рассказе отражается его жизненная позиция. Для терапевта это непаханое поле, но к самой себе Джоди этот фильтр никогда не применяла. Она вообще не из сентиментальных, не хранит ничего на память, у нее нет даже альбома с фотографиями, и она редко думает о прошлом. Теперь же, к ее удивлению, каждое воспоминание вздымает сильные чувства. То, что осталось от давно ушедших времен, оказалось не старьем, как она предполагала, не допотопными останками, а чем-то живым, свежим и бурным.

Джоди вспомнила праздничное клетчатое платье с бархатной окантовкой, как мама подкручивала ей волосы щипцами, как у нее прилип язык к ледяным перилам, как она упала с дерева и вывихнула запястье, как они с бабушкой пекли печенье, как папа читал ей сказки, как старший брат толкнул ее на качели, как она играла в дочки-матери, классики, ладошки с другими детьми, как дала подружке поносить любимый браслет, а та его потеряла, и как она сожалела о своей щедрости. Из школьных времен Джоди вспомнилась красивая девочка Дарлен, которой она старалась подражать, и девочка Пенни, которая неправильно ответила на вопрос «сколько человек в трио». Пенни сказала, что двое. И каждое событие сопровождалось оценкой, выводом: Джоди была рада тому, что она, девочка, поняла, что в хвастовстве и безрассудстве смысла нет, что мужчины относятся к ней хорошо, что играть весело, что при необходимости можно проявить эгоизм, что она может перенимать у других то, что ей нравится (например, хорошую осанку Дарлен), что она умнее Пенни и что у нее есть потенциал.

Так продолжалось и в течение двух последующих сессий, она рассказала Джерарду о том, как пришла в психологию, что считала это своим призванием – но, возможно, заблуждалась. С возраста семи-восьми лет дома ее считали семейным терапевтом, поскольку она могла утихомирить младшего брата, Райена, которого мучали кошмары по ночам, вспышки раздражения, иногда он кусал сам себя. «Зовите Джоди», – говорили родители, когда у него шла кровь или когда он начинал метаться в кровати.

Райена она обожала. Прижимала к себе покрепче и укачивала,

пока он не уснет, либо же отвлекала шутками и играми. В итоге родители хвалили ее, и Джоди очень радовалась этой похвале. Но утешать братика и работать с клиентами с их белыми пятнами, удушающей злобой, ревностью, одиночеством и жадностью – это разные вещи.

– Ну, мы стараемся как можем, – сказал ей на это Джерард.

– А если этого будет мало?

– Когда клиент знает, что тебе на него не плевать, битва уже наполовину выиграна. Эмоциональная поддержка сама по себе в состоянии творить чудеса. А уж потом полагаешься на образование и мозги.

– А способности? Тоже наверняка что-то значит.

– Как и в любой другой работе. Их надо развивать. С опытом будет получаться лучше.

Джоди проникалась к своему терапевту все большим почтением, и он стал для нее якорем, придававшим стабильности в неизведанных морях, а также в некоторой мере даже музой. Кивок, слово или жест Джерарда могли стать для нее маркером или подсказкой. Его привычное косоглазие и звучные гласные заговорщически помогали ему ее раскручивать. Даже сама атмосфера кабинета, его нейтральные цвета, ровное освещение, тишина, лишь иногда нарушаемая взрывом голосов в коридоре или открывающейся и закрывающейся вдалеке дверью – хотя эти звуки были все равно что приглушенные, словно под водой, – могла запустить проектор ее памяти, перенести Джоди в детские годы, воскрешая их.

Но, несмотря на все это, она ничего особенного не ждала, не думала, что в ходе ее работы с Джерардом раскроется что-то такое. Джоди не придавала терапии повышенного значения, считая ее лишь частью своего обучения, элементом профессиональной подготовки. В конце концов, ведь она не проблемы решать пришла. По сути, на том жизненном этапе у нее все было хорошо. Клиент, чье самоубийство пошатнуло ее веру в себя, юный Себастьян, медленно, но верно отходил на задний план, с расстояния стали видны и другие решающие факторы, а не только ее халатность. Также шел уже третий год счастливой совместной жизни с Тоддом, когда они еще настойчиво и демонстративно ходили всюду вместе, показывались в обществе лишь для того, чтобы похвастаться своим сладострастным блаженством. Это была самая большая ее влюбленность, в тот период она как никогда всецело отдавалась плотским утехам, даже больше, чем в первый год учебы в университете, который Джоди уже тогда могла охарактеризовать исключительно как полнейший промискуитет.

Они с Джерардом неизбежно дошли до родителей, в особенности до их игры в молчанку, ему эта тема показалась достойной всестороннего обсуждения, судя по тому, как часто он к ней возвращался. Но Джоди уже все об этом знала и ничего нового не выяснила.

Джерард: Каково тебе было, когда они друг с другом не разговаривали?

Джоди: Думаю, нас, детей, это напрягало.

Джерард: Ты напрягалась?

Джоди: Иногда мне было смешно. Например, когда к нам кто-нибудь приходил на ужин, и родители суетились вокруг них – ну, вроде как все внимание на гостей, чтобы не пришлось разговаривать с собственным супругом… Я смотрела на Райена, он начинал сводить глаза к носу и хвататься за горло, я смеялась, он тоже смеялся, и мы сидели, тряслись от хохота, изо всех сил стараясь держаться, чтобы еда изо рта не вывалилась. Вообще-то, и такое несколько раз бывало. Вот так вот.

Джерард: Смех – хороший способ избавиться от напряжения.

Джоди: Не знаю, по-моему, ничего такого тут не было, в том, что они не разговаривали. Ну, то есть для них-то – да. Но я поняла это только когда повзрослела.

Джерард: Что именно ты поняла?

Джоди: Как он с ней обращался. С чем ей приходилось мириться. Мы жили в маленьком городке, все знали, что происходит. Я думаю, тяжелее всего для нее было именно это унижение. Мысль о том, что люди ее жалеют. Это ее деморализовало.