Тихие приюты
Шрифт:
Адский характер, дикая, безумная ревность старого человека к молодому, почти ребенку, мужу.
Скоро слухи перешли в живые факты.
Митенька, потеряв душевное равновесие, несколько раз убегал от своей новой семьи то в лечебницу для неврастеников, то в санаторий для психических больных.
Наконец приехал опять в Петербург, вместо отца и матери – к старой знакомой его родителей, и заявил ей, что на этот раз он решил прервать свою неудачно сложившуюся жизнь, прося ее взять на себя миссию помочь пережить старикам тяжелое горе.
Заметалась
Безумно жаль стариков и невыносимо жаль молодую, безвременно погибающую жизнь.
Стала уговаривать его, умолять, упрашивать; наконец, повезла его к старикам-родителям, втихомолку предупредив их о грозящей опасности.
Не нужно говорить, как отнеслись к этому надвигающемуся горю старики.
Но любовь к ребенку заставила позабыть все, они превратились в одно сплошное внимание.
Они в течение этих страшных суток во время его пребывания у них, казалось, всей силой своей любви, всей силой своего внимания, своей задушевности старались воскресить сердце несчастного.
И он как будто поддался, как будто забыл свою ужасную затею.
Наступил вечер, он вместе с ними, как прежде бывало, сидел за столом вечернего чая, шутил, смеялся.
Затем около 11 часов вечера отец надел на него свой халат и, как малого ребенка, уложил в постель.
Сел у его кровати, начал вести с ним беседу об отвлеченных предметах, а чтобы Митя крепко и быстро заснул, положил ему на голову холодный компресс.
Недолго лежал взрослый ребенок.
– Папа, перемени мне, пожалуйста, компресс.
Старик бережно снял с горячего лба дорогого детища мокрую салфетку, поцеловал его в лоб и пошел в ванную, чтобы смочить ее.
Вернулся, но… Митеньки в постели не было.
Стал искать его по комнатам; туда-сюда – Митеньки нет.
Бросился в кухню, прислуга говорит, что молодой барин в одном халате вышел на черную лестницу и побежал вниз.
Задрожали старческие ноги; что-то крикнул жене, бросился за сыном вниз.
Выбежал во двор.
Пробежал одни ворота… другие… у третьих встречает дворника.
– Кормилец, не видал ли сейчас барина в халате?
– Да как же, ваше превосходительство, – задыхаясь и испуганно проговорил дворник. – Сейчас они изволили в третьих воротах застрелиться.
– Как?..
И обезумевший старик без чувств повалился у горячего еще трупа своего сына, которого окутывал нерассеявшийся дым револьверного выстрела.
Что было потом с матерью, с ним – говорить не нужно…
Да! Это один из мучительных ужасов нашего времени.
Это та кара Всемогущего Бога, которая является ответом на все безумства жизни нашего века, которые попирают все высокое, чистое, светлое, идейное, Божеское…
Но что ужаснее всего – изгнана из жизни святая тишина.
Изгнана, несомненно, умышленно князем мира сего, духом тьмы. Со своим уходом лишила она человечество драгоценной возможности под ее святым покровом вдумываться в жизненные явления, анализировать, взвешивать
Заставила бы его задуматься и, почем знать, быть может, изменить весь образ своей личной жизни.
Но врагу рода человеческого это невыгодно.
И вот театры, спорт, скачки, игорные дома, дома терпимости, газеты, журналы, автомобили, новейшие философские системы, моды, разнообразные культы, нервирующие известия о войне, биржевой ажиотаж, гипнотизм, спиритизм, оккультизм, беспрерывная хроника всевозможных событий, вроде убийств, грабежей, самоубийств, – все это настолько отвлекает человека от больных вопросов окружающей жизни, что в миллионах самых мучительных, самых ужасных явлений в наше время и доброго человека, и мыслящего, и религиозного, и нравственного, и образованного, и честолюбца, и труженика, и лентяя, и порочного, и богатого, и бедного, и мирного поселялина, и крупного богача отстраняет от возможности задуматься над всем этим и ужаснуться…
А между тем перенесемся на несколько лет назад…
Даже не на особенно много – лет на 30–35.
И что же мы видим?
Не было еще в то время тех величайших изобретений.
Тех изумительных подвигов человеческого ума.
Не покрывала нашу страну такая сеть железнодорожных путей сообщения.
Не переговаривались люди друг с другом, находясь на расстоянии один от другого в несколько сотен верст.
Не пробегали по нашим улицам электрические трамваи.
Не перемешивались с нашими доморощенными бричками и тарантасами быстро пролетающие автомобили.
Не было говорящих машин.
Не было поднимающихся в беспредельную высь аэропланов.
И таких явлений, как самоубийство, мы насчитывали за десятилетие по пальцам.
Это в больших городах, а о глухой провинции и говорить нечего.
Я никогда не забуду, как в моем родном городе, в 100 верстах от Москвы, был случай самоубийства.
Один офицер, вследствие растраты или проигрыша казенных денег, прострелил себе оба виска.
Великий Боже! Какое это было ужасное событие.
Сначала о нем в городе говорили шепотом; потом, когда уже событие сделалось, так сказать, официальным достоянием, говорили вслух. Похороны этого несчастного юноши привлекли к себе все городское население.
Когда следовавшая в похоронном кортеже полковая музыка печально играла «Коль славен наш Господь в Сионе», все от мала до велика, без различия общественного положения, состояния и интеллигентности, проливали о погибшем горькие слезы.
А затем на протяжении чуть ли не десяти лет все обыватели этого городка, показывая какому-нибудь новичку его достопримечательности, проходя мимо того дома, где жил застрелившийся офицер, таинственно говорили: «А вот в этом доме у нас один раз застрелился офицер».