Тихие выселки

Цветнов Александр Иванович

Думала-думала, да так и ничего не придумала. У молочной перед вечерней дойкой Анна Кошкина притворно руками всхлопнула:

— Ну и передовичка! Коровок бросила, не пожалела. Без совести баба. Я, пожалуй, взяла бы себе Зарю, Ласку, Синицу, больше нет, не осилю, а тройку взяла бы, в крайности четыре. Давайте, бабенки, Прасковьиных коров поделим, ну, нагрузочка чудок побольше станет, но заплатят.

Грошев прикидывал, кого бы пригласить в доярки, а тут без всяких хлопот — Антоновой как и не было, почесал за ухом, обрадовался:

— Это идея!

Маша выступила вперед:

— Никому

коров матери не отдам.

— Ну, ну, дои, — усмехнулась Анна, — поживем — увидим, сказал слепой.

«Так, запускаю сразу в четыре станка четыре коровы, засыпаю в кормушки концентрат, подмываю вымя, надеваю доильные стаканы… Сдюжу, назло Анне сдюжу», — решила Маша. Работала расчетливо, но не все коровы приходили на преддоильные площадки.

— Помочь? — спросил Костя Миленкин. — Я коров буду подгонять.

— Валяй.

Доила Маша и думала: «Попрошу Костю, чтобы помогал, пока матери нет. Он не откажется».

После дойки Маша попыталась задобрить Костю, посочувствовала:

— Как хорошо, Костя, что вам дом строить разрешили. Твоя мать да и ты, наверно, рады.

— Мать рада, мне что? — возразил Костя. — Отрезанный ломоть, выучусь на ветеринара, где буду работать, там и мой дом.

— Костя, — попрекнула Маша, — ты смоленский бродяга.

Намекнула на то, что отец у Кости из Смоленской области: в войну Устинья приняла из Коневского госпиталя инвалида войны Николая Миленкина.

— Ты будто малиновская. Мы такое поколение: у меня отец смоленский, у тебя алатырский, у Нинки молдаванин.

На третьи сутки погода резко переменилась. Бесконечными караванами поплыли тучи. На земле лютовал ветер; с молодым буйством гонял он волны по зеленым хлебам, раскачивал осины, с пронзительным свистом сгибая их макушки. Саму Малиновку пронизывало насквозь. Стены изб, дрожа, гудели. Временами принимался сорить колкий холодный дождик. Утихал ветер, спадал дождь, но тучи не расходились, наоборот, густели, и дождь снова припускал во всю прыть. Проселки раскисли, на Урочную машины не ездили.

Был день особенно дождливый и мозглый. Около пчельника грузовик Пшонкина забуксовал. Под секущим дождем доярки раскачивали его туда-сюда, рубили и бросали орешник под колеса. Пока помогали выбраться из грязи машине, не чувствовали ни острого ветра, ни дождя, в кузов садились в парящей одежде, а добрались до Барского пруда, остыли. И под тентами универсальных доильных установок ветер ходил ходуном, пробирая до самых костей.

Маша, дрожа, подвешивала стаканчики на вымя коров. Лицо ее сжалось, покрылось мелкими пупырышками, стало фиолетовым; во рту было сухо, ноздри выдыхали жар. Маша боялась, что не сможет подоить коров, свалится, но старалась пересилить слабость. «Нет, нет, мне хворать нельзя, — внушала себе. — Анна Кошкина коров заберет».

— Давай я буду стаканчики навешивать, — сказал Костя, видимо заметив, что она вяло работает. — Ты вымя подмывай, за дойкой следи. Не беспокойся: я доить умею, в Кузьминском, в школе, в кружке дояров учился.

Маша безропотно отдала доильный аппарат. Работали молча, лишь закончив дойку, Костя прохрипел простуженным баском:

— Порядок.

— Спасибо, — сказала Маша.

— Что там? Мне для практики

надо.

Дома в нетопленной избе, из которой ветер выдул остатки тепла, было холоднее, чем на улице. Маша сменила мокрую одежду. Сухое белье приятно прилегло к телу, но проклятый холод затаился внутри, и она время от времени вздрагивала. Преодолевая усталость, сходила во двор за дровами, натопила голландку, наварила картошки с мясом; сама наелась и черного кота накормила, надо бы пол помыть, но, пожалуй, сначала малость полежать. Упала плашмя на кровать…

— Маша! — кричала Нинка, стоя у кровати. — Спишь, и дверь не заперта.

— Что, разве ночь?

— Хи. На утреннюю дойку поедем.

Маша вскочила и как была одетая, так и побежала к рукомойнику. Нинка дожидалась и рассказывала, что ночью дождя не было и ветер стих.

— И эти — наши с карьера, пешем прикатили, — ликовала Нинка. — Юрка грохал-грохал в мазанку, а ты в избе дрыхнешь, как убитая. Да… Что у вас дверь снаружи странно покрашена, откроешь, края белые?

11

Порывистый ветер ополаскивал окна дождем. Стоял полдень, но в кабинете было сумеречно, хоть включай электричество. Низовцев ходил из угла в угол так быстро, что со стороны могло показаться — человек мечется в поисках выхода, а выхода нет. «Дождь кончится, тоже не поедешь: до Малиновки вряд ли доберешься. А надо бы съездить, надо».

Он подошел к столу. На нем лежало письмо с машинно-мелиоративной станции, ее директор извещал, что высылает мелиораторов, они наметят, где прокладывать осушительные канавы, он также просил, чтобы его людей обеспечили жильем и питанием. Станцию организовали недавно, штат ее был плохо укомплектован, техники мало, но директор станции, молодой, образованный, очень деликатный человек, как понял Низовцев во время недавнего разговора с ним, настроен оптимистически и тверд в слове своем, сделает, что обещает, только не нужно бегать жаловаться на него в райком — натолкнешься на стену.

— Сделаем, — говорил директор, — я осмотрел ваше болото, сделаем с умом, не нарушим водный режим. Ну и еще, — он дотронулся до пуговицы на костюме Низовцева, — берег Сырети облесите обязательно, мы составим план облесения. Лес воду бережет и накапливает.

«Где я людей возьму на все?» — чуть было не вскрикнул Низовцев. Этот вопрос задал себе и сейчас, в который раз вспоминая Прасковью Антонову. В последние дни о чем бы он ни думал, мысли возвращались к случившемуся в Малиновке. Он всего только стукнул кулаком, мало ли пришлось постучать — виновата же она, за провинность маленьких ругают, он прав, прав же он. Но ощущение, что сделал что-то не так, не проходило.

— Да, задождило, — сказал Низовцев, разглядывая сквозь муть стекла слабо видневшуюся под окном березу. За спиной послышались быстрые, четкие шаги. Низовцев оглянулся. Лицо Прохора Кузьмича от возбуждения было красно, глаза бегали по сторонам. Прохор Кузьмич подошел к столу, кинул печать и сел.

— Возьми! — задыхаясь, произнес он. — Командуй! Я больше не могу.

Андрей Егорович сел в кресло, которое было слишком просторно для его сухой фигуры, облокотился на подлокотники, спросил председателя сельсовета: