Тихие выселки

Цветнов Александр Иванович

— Санюшка мне родная сестричка, была бы у тебя сестричка, ты разве не застояла бы за нее? Не пожалела бы ее детушек?

Маша склонила голову: была бы у нее сестричка, да она за нее душу отдала бы! Анна тронула за локоть.

— Разве ты, доченька, матушку свою считаешь правой, разве ты, девушка, думаешь, правильно это — бабенка в годах с чужим мужичком путается?

Анна смотрела внимательно оценивающим взглядом. Маше стало неловко, она погналась было за подружками, но Анна остановила:

— Не спеши. Ты послушай,

какое мы разорение сделали: Горке мотоциклет купили, как ее, с этой, люлькой. Ты, Маня, приходи в воскресенье — Гора покатает тебя.

— Наверно, полкоровы отвалили?

— Корову купишь! Ведь с люлькой! Бог с ними, с денежками. Пускай Гора тешится, молодые раз в жизни бываем, да Горка стоит мотоциклета, стоит, девушка! Бригадир их, слышь, сказывал, я, говорит, не ожидал, что Кошкин такой способный да послушный — нынче молодежь верченая пошла: пилось бы, елось, а работенка на ум не шла. А Гора на вино не валкий, нет, не скажешь, чтобы очень. Вчерась приходит и сказывает: «Мам, вот тебе денежки». И дает мне полторы сотенки. Я говорю: «Сколь себе взял?» — «Это, мама, сколь ты дашь».

14

— Ах, девоньки, знаете, что я придумала? — проговорила возбужденно Нинка, постукивая карандашом себе по носу. — Самого Тимофея Антоныча нарисую. Нос — во! — и показала кулак. — И красный-красный.

— Что ты! — воскликнула Дуся. — Он осердится.

— Не жалко, — пританцовывала Нинка, захваченная идеей. — После воскресенья полдня провалялся. Соль-лизунец на пастбище не привезли. Рисую!

Вчера Нинка была в Кузьминском на заседании комитета комсомола. Ее, комсорга Малиновки, критиковали: запустила массовую работу, в красном уголке лозунги не обновляются, «боевой листок» не выпускается. Сегодня, как только кончили полуденную дойку, Нинка объявила:

— Евдокия Аленина и Мария Антонова останутся: комитет комсомола нам поручил выпустить стенгазету.

Ее поддержал Грошев:

— Да, комсомол, давай пошевеливайся, ненароком из района начальство заедет…

Стояло душное безветрие. На старой липе застыли листья, онемели от зноя и истомы.

— Дремота берет, — бросая карандаш, сказала нетерпеливая Нинка и распахнула окна.

На какое-то время стало свежее, но ненадолго. Нинка открыла дверь, сбросила с себя кофточку, повела смуглыми, как бы слегка обожженными плечами.

— Ну и жара!

— Вдруг кто войдет? — испугалась Дуся.

— Волк, что ль, — Нинка скривила полные губки. — На курортах, говорят, на пляже девки лежат в одних плавках и бюстгальтерах, парни с мужиками на них глазеют, а им хоть трава не расти, загорают — и баста! Ты прей, если хочется.

Маша тоже осталась в одной сорочке. Дуся долго не сдавалась, наконец и она сняла с себя лишнее. Нинка не преминула съязвить:

— Ну, Дуська, ты и мамонт! А твой Шурка тонкий, как глист!

Полное лицо Дуси с большими покорными глазами нахмурилось.

— Скажет

же, Патрашку! У самой коли медведь, так у других глисты. Шура знаешь какой сильный, он на вид будто худой, а так жилистый.

— Я пишу о Любке-Птичке, — перебила Маша. — Она перестала подмывать коровам вымя.

— Не жалей мою тетушку, дай ей прикурить, — одобрила Нинка. — И твой Юрец хороший гусь, в воскресенье на крылечке с Райкой Грошевой сидел.

Маша прикусила губу.

— Нужен он мне больно.

Дуся подозрительно поглядела на нее.

— Кто же тогда тебе нужен?

— Тот, кого полюблю, Юрке дам отбой, Юрка перестанет ездить, вы заплачете.

— Ты придумаешь, ты такая лиходейка!

— Ну еще! Пишите смирно, — прикрикнула Нинка и замурлыкала песню про геологов. Дуся, скрипя пером, переписывала передовицу про «большое молоко», сочиненную Нинкой дома. Маша зло расписывала Любку-Птичку. Закончив сочинять, поставила подпись «Игла», и хотя вечером будут знать, кто сочинил заметку, все равно ставили псевдоним — так заведено.

— Наверно, геологом быть очень интересно, — неожиданно сказала Маша. — Каждый день новое.

— Интересно только в песне, — возразила Дуся. У нее брат с полгода бродил по тайге с геологами. — В палатке прознобит, на воле комары изгложут, а то в тайге заблудишься — родную маму вспомнишь, скажешь, что мне, дуре, на печке не сиделось.

Нинка бесцеремонно оговорила ее:

— Ты, Дуська, клушка, тебе скорей надо замуж.

— Замуж и тебе хочется: вон как Вовочку обхаживаешь!

— Нашли о чем, — остановила Маша. — Давайте побыстрее, солнце к закату клонится.

И верно, дотоле палившее в спину Дуси солнце только и заглядывало косыми лучами в западное окошко. Нинка захлопала в ладоши:

— Получился! Получился!

Маша и Дуся глянули: на бумаге Грошев был как настоящий.

— Купаться! — крикнули от двери.

Дуся взвизгнула и отскочила в угол, Нинка лишь глазки сощурила, а Маша повела плечами. У крыльца стоял Гога и глазел в распахнутую дверь. Маша поняла после, как на нее смотрел Гога. Он был в серой, темной от пыли рубахе, пылью было покрыто его узкое, с длинным носом лицо, на веках чернели мелкие крупинки, губы окаймлял черный ободок грязи.

Дуся, успевшая одеться, пугнула его от двери:

— Что пялишь зенки, бесстыдник! Видишь же, мы в чем?

Гога смущенно сказал:

— Пошли купаться, там кузьминские трактористы.

— Что они нам, — Нинка захлопнула дверь. — Гога, нос я тебе не прищемила?

К вечеру стенгазета была готова. Ее повесили на наружной стороне стены. Доярки, спрыгнув с машины, гурьбой направились к газете. Они громко смеялись.

— Иии, сам Грошев, здорово! Вылитый он.

— Любка, тут про тебя!

Любка растолкала локтями доярок. После махала кулаками, пытаясь сорвать газету, Анна Кошкина удержала: