Тихие выселки
Шрифт:
— У вас в Малиновке был. Не будешь ругаться, что без спросу по колхозу езжу?
— Уж не с проверкой ли? Может, как члена райкома тебя послали по жалобе Прохора Кузьмича? Да, начальники на меня стали жаловаться. В контору ехать некогда, любое предписание вытаскивай — не поеду: тороплюсь в Санск насчет цемента, задавай вопросы на ходу, все выложу, как на духу.
— Андрей Егорыч, — попытался остановить Селянкин.
— Погоди Егорычем величать, может, я этого не заслужил, может, я произвол творю, авторитет Прохора Кузьмича подрываю. Я же в неперспективной Малиновке дома разрешаю строить.
— Андрей
— И ты согласился проверять?
Селянкин сграбастал худощавого Низовцева, прижал к себе и, смеясь, отпустил:
— Андрей Егорыч, сколько в тебе задора, энергии. Извини меня, ни о каких жалобах на тебя я не знаю. Прости, что без спроса смотрел, как Мария Антонова доит сразу четырьмя аппаратами. Она настоящий мастер. В районе ни одна доярка сорок коров не доит. Вообще пока с механической дойкой далеко до идеала. В Сазановке ни передвижки, ни летнего лагеря, коров доить гоняют за десять километров во дворы. Додунов на лето вообще механическую дойку отменил. У вас хороший лагерь, пастбища, вода рядом. И мастерица такая!
— Она временно доит сорок коров, она для матери коров бережет, с ее матерью у нас вышла одна история.
— Слышал я эту историю, — перебил Селянкин. — Правда, плохо понял ее. Но дело не в этом. Младшая Антонова заявляет, что привыкла доить сорок коров, значит, она доит не временно. Но пусть даже временно, она доказала, что можно доить сразу сорок коров! — тронул Низовцева за рукав. — Не подослать ли мне из совхоза какого-нибудь красавца, не увезти ли ее в Конев?
— Ну, Селянкин, ну, разбойник, у старого товарища надумал красть, — оживился Низовцев. — Я тебя на земли колхоза пускать не стану, мужиков с кольями выставлю!
— Не хватит у тебя мужиков, — сказал Селянкин, прощаясь. — В гости как-нибудь с супругой приеду, но прежде всего приеду в Малиновку с доярками, пусть посмотрят. Ты не возражаешь?
— Ах, разбойник, — пробормотал Низовцев, усаживаясь в «Москвич».
И опять один на один остался с дорогой. Он жалел, что Селянкина взяли из колхоза, как бы пригодился он теперь.
2
Небо стояло голое, с дымчато-красной каемкой у горизонта. Солнце жгло с утра до вечера. На буграх и суходолах трава покраснела, острозубчатые листья одуванчика и дикого цикория свертывались трубками. Пастухи маялись. Скот одолевали слепни и оводы. Коровы ярились. Задрав хвосты, они носились как одурелые. В полдень стада долго стояли в калдах. Коровы искали спасение в пруду, забредая в воду по брюхо.
Надои упали. Маша злилась на жару. Только-только она опередила Анну Кошкину, и не терпелось доказать, что ее победа не случайна. И на вот тебе — жара! Пастухи жаловались: жарит, как на сковородке, в суходолах совсем нечего взять.
В знойный полдень к концу дойки приехал Грошев, доярки, не сговариваясь, сбились около него. Тужили. Маша подошла с опозданием. Прислушалась к говору, выхватила из кармана свернутую районную газету, ткнула Грошеву:
— В Дуброве коровам зеленку дают — там надои не падают!
— Так мы намаемся, а заработаем гроши, — причитала Анна Кошкина. — Манюшка, деточка милая, что Тимошке сказывать — у него за чужой карман душенька не болит, ему и так гоже платят.
— Бабы,
Доярки было примолкли, но взвился писклявый голос Любки-Птички:
— Сам коси! Мы коров и дои и среди лета корми! Ты нам зеленки накоси и привези!
Грошев потрогал пипку носа.
— Лупиться начинает, от жары, что ль.
— Чекушку носа не показывай, отвечай!
— Давайте посчитаем. Часть людей на стройке, сенокос идет. Где вам людей возьму?
— За косьбу заплатишь? — спросила Анна Кошкина.
Грошев заверил, что ни копейки не утаит. Анна стояла за то, чтобы самим взяться за косы, с ней согласилась Таисья Семина. Дуся Аленина заохала: она косу в руках не держала и не девичье это дело. Любка-Птичка юркнула за спину Семиной, как будто ее и нет. Нинку Коршунову в расчет не клали — куда ей, игрушке, косой махать! Но мало-помалу утряслось, нашлось место всякому.
Клевер цвел. Алело бескрайнее море шапочек. Пахло сладко медом. И над всем этим морем стоял густой гуд пчел и шмелей. Казалось, сам зной тягуче звенит. Маша, наклоняясь, рвала алые и красные шапочки и сосала их.
— Ой, сладкие и медом отдают!
Анна Кошкина присекла:
— Хватит нам бездельничать, начинаем.
Маша держала косу на весу, дожидаясь, когда прокосят доярки ряды, — ее поставили замыкающей. В жизни своей Маша косила что-то раза два у себя за огородом, около берез, — это когда у матери была коза. Но что там была за трава — реденькая, тощенькая, а клевер густющий, стеблистый, даже Анна Кошкина, смахнув пот, сказала:
— Еле прорежешь.
Маша взмахнула косой резво, но не сбились, не сгрудились стебли в нарядный валок, коса воткнулась в землю туго, как струна тренькнув. Анна подходила к концу гона, а Маша маялась где-то около середины.
Анна, заходя новый ряд, воскликнула:
— Машенька, за тобой впору снова косить.
Маша, не оглядываясь, слышала хруст позади себя, то подкашивала Анна. Изнемогая, Маша невольно старалась косить ровнее. Пот стекал по рукам, застилал глаза, а во рту была страшная сухость, вот-вот полопается все. Нагнав, Анна переняла косу.
— Косенка ничего, — сказала она, махая, как казалось Маше, без особого усилия. — Ты ее, доченька, не так держишь, ты, миленькая, приглядывайся, как я кошу. Гляди-ко.
— Я так не сумею, — виновато сказала Маша хриплым голосом.
— Сумеешь, ты иди, попей, легче станет.
Затарахтели колеса. Послышался разудалый голос Нинки-Молдаванки. Нинка, как парень, широко расставив ноги, стояла в телеге и, держась за вожжи, лихо погоняла лошадь. Позади нее тряслась полная Дуся.
Косили до обеда. На ферму Маша ехала с последним возом. Она сидела на душистом, слегка привянувшем клевере и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Она вдыхала медвяный запах, смотрела с высоты воза на волнистые поля и наслаждалась. Нинка, свесив ноги, правила лошадью и беспрестанно говорила, Маша слушала ее веселый щебет, но думала свое, да и думала ли? Были какие-то обрывки мыслей. То видела в Барском овраге желтые ульи пчельника, то вспоминала густой гуд на клевере, смотрела на Малиновку, с белым, как пшеничный каравай, домом Устиньи Миленкиной, то думала о Косте…