«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Кузнецов Феликс Феодосьевич

М. Шолохов, В. Кудашев и Артем Веселый в Берлине в 1930 году

В борьбе за «Тихий Дон» Шолохов решает теперь обратиться за помощью к Горькому, только что вернувшемуся в Советский Союз.

Отношение Горького к Шолохову было непростым. До Капри, естественно, доходили слухи о том, что Шолохова обвиняют в плагиате. Однако, по свидетельству И. Шкапы, многолетнего помощника М. Горького, сомнения Горького развеялись, когда уже после выхода первых двух книг «Тихого

Дона» он прочитал «Донские рассказы» Шолохова и назвал их «блестящими заготовками к роману»⁶⁶.

Зимой 1930 года Горький, живший тогда в Италии, пригласил Шолохова к себе, и Шолохов, отправившийся в гости к Горькому с Василием Кудашевым и Артемом Веселым, доехали до Берлина, но так и не получили визу в фашистскую Италию.

Весной 1931 года автор «Тихого Дона» встретился, наконец, с Горьким, который прочитал рукопись третьей книги романа (без завершающих глав).

«Изболелся я за эти 1 1/2 года за свою работу, — позже напишет Шолохов Горькому, — и рад буду крайне всякому вашему слову, разрешающему для меня этот проклятый вопрос. В апреле я уехал от вас из Краскова с большой зарядкой бодрости и желания работать» (8, 30).

Прочитав рукопись, Горький написал редактору «Октября» и одному из руководителей РАПП’а А. Фадееву письмо, свидетельствующее, сколь непростым было отношение Горького к Шолохову, при самом глубоком уважении его таланта. И причина тому была во взгляде Горького на крестьянство.

Статья М. Горького «О русском крестьянстве» (1922), его книга «Несвоевременные мысли» (1918), другие выступления свидетельствуют о том, что он видел в деревне, прежде всего, «неодолимый консерватизм». «Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда», — таким было отношение Горького к крестьянину, отношение явно несправедливое. Такова «среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, — писал Горький в 1922 году. — Это — среда полудиких людей»⁶⁷. Он призывал помнить, что «Парижскую коммуну зарезали крестьяне...»⁶⁸.

С такими мыслями Горький получает на суд роман, посвященный тому, как казачество чуть было не «зарезало» русскую революцию!

Надо признать, Горький дал высокую художественную оценку роману, но ему трудно было поддержать его политическую тенденцию.

В письме к Фадееву, очень сдержанном, напоминающем официальный отзыв о романе, он в частности писал:

«Третья часть “Тихого Дона” произведение высокого достоинства, — на мой взгляд, — она значительнее второй и лучше сделана.

Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, “стоит на грани между двух начал”, не соглашаясь с тем, что одно[му] из этих начал, в сущности, — конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной “поэзии” этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, существо биологически-связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом».

Горький считал, что автор «Тихого Дона» нуждается в «бережном и тактическом перевоспитании»⁶⁹.

Как видим, эта оценка полярна по отношению к позиции самого Шолохова и к замыслу романа. Шолохов, конечно же, не мог согласиться с тем, что «казацкому миру» пришел «конец» и что «поэзия» этого «мира» сомнительна.

По мнению Горького, не только герой, но и автор романа «Тихий Дон» «стоит на грани между двух начал», не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они — из главы XX шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им (вспомним Филиппа Миронова): «Что коммунисты, что генералы — одно ярмо». «Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, — заключает Шолохов. — И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение» (выделено

нами. — Ф. К.) (4, 159—161).

В романе Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал, — белых и красных. Горький же переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя началами старый казацкий мир и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к казацкому миру, в его областничестве.

«Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, — писал Горький Фадееву. — Если исключить “областные” настроения автора, рукопись кажется мне достаточно “объективной” политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов»⁷⁰.

А заканчивалось письмо так: «Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя»⁷¹.

Столь своеобразная поддержка Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге «Тихого Дона», по мнению Горького, «еще не нашел себя», не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талант Шолохова и говорил о необходимости «воспитательной работы» с ним, он также был за публикацию третьей книги романа, но при условии коренной ее переработки. С этим-то Шолохов согласиться не мог.

Алексей Максимович Горький. 1931 г.

Так и не дождавшись решения о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет ему окончание шестой части и письмо, в котором подробно объясняет замысел третьей книги романа, акцентирует его внимание на той политической проблеме, — насилие над крестьянством со стороны троцкистов — да и не только их, — которая и привела в 1919 году казаков к восстанию против советской власти.

Шолохов писал Горькому: «...Некоторые “ортодоксальные” “вожди” РАПП’а, читавшие мою 6-ю ч[асть], обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст[ани]це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст[ани]цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков (б[ывшие] выборные хуторские атаманы, георгиевские кавалеры, вахмистры, почетные станичные судьи, попечители школ и проч[ая] буржуазная контрреволюция хуторского масштаба) в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек... И, естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Сов[етской] власти, иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т[ак] к[ак], не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания. А так, ни с того, ни с сего — не только не восстают, но и блоха не кусает.

В 6-й ч[асти] я ввел “щелкоперов” от Совет[ской] власти (...комиссар 9-й армии Малкин — подлинно существовавший и проделывавший то, о чем я рассказал устами подводчика старовера; член малкинской коллегии — тоже доподлинный тип, агитировавший за социализм столь оригинальным способом), для того, чтобы, противопоставив им Кошевого, Штокмана, Ивана Алексеевича и др., показать, что не все такие “загибщики” и что эти самые “загибщики” искажали идею Советской власти.