Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
— Да ведь слышал же ты, что сама велела сватов засылать. Никто ее не неволил.
Еще больше было бы у Степки уверенности, ежели бы знал, что всего неделю назад приезжали сватать Веру за кочкарского казака, да не пошла она, отказалась. А родители принуждать не стали. Согласись она тогда — и на этот раз опоздал бы незадачливый лебедевский жених.
Дома все уже спали. Но Степка знал, что дед не пропустит его появления, потому, едва вскочив в избу, не раздевшись, наклонился над дедовым ухом и прошептал страстно:
— Ну, дедушка, все готово!
— Согласилась? — встрепенулся
— Сватов велела засылать скорейши.
— Ну и слава богу! Некогда мешкать-то: мясоеда всего неделя одна остается. А ты, Степушка, люби ее, как душу, да тряси, как грушу. Вот век-то и проживете славно.
Всего неделя на сватовство, на подготовку и на свадьбу. Начнется великий пост — тут не до свадеб, гулянок, песен. Пищи скоромной употреблять нельзя. Грешно. Все это знают.
Вокруг Троицка снова густо затабунились казачьи стаи. На этот раз по всем правилам затягивалось колечко так, чтобы наверняка накрыть город. Казачьи разъезды носились по всей округе, потому штаб Дутова был прекрасно осведомлен о положении красных отрядов в городе и во всем уезде.
Дутовские разведчики ни на один час не выпускали из поля зрения отряд Циркунова, который двигался из Челябинска. В Троицк пропустили его беспрепятственно, потому что пронюхали дальнейшую цель этого отряда — он спешил на помощь верхнеуральцам, поскольку там свирепствовало дутовское засилие. В Троицке Советская власть держалась довольно прочно: предыдущий казачий наскок со стороны Солодянки был отбит с лихостью.
Не стали мешать дутовцы и выходу отряда из города, освободив ему дорогу на юг. Но стоило Циркунову миновать казачьи отряды, как тут же колечко защелкнулось. Вокруг Троицка загремели бои. Оценив обстановку, Циркунов понял, что двигаться дальше в казачье царство ему не следует, а тут вместе с троицкими силами и он чего-нибудь стоит.
Горько пришлось бы защитникам Троицка, и, возможно, сбылись бы чаяния Дутова о захвате города, потому как силушки казачьей собралось тут предостаточно. Но Циркунов со своим отрядом повернул назад и, пробиваясь сквозь белые цепи к городу, смешал и дезорганизовал казачьи отряды.
Николай Дмитриевич Томин, выдвинув артиллерию за город, обрушился на Золотую сопку и беспощадным огнем разогнал казачьи отряды на востоке. А с севера, из Челябинска, подошел отряд Василия Константиновича Блюхера, ударил казакам в тыл, разгромил их в окрестностях Новотроицкого поселка и Солодянки и вошел в Троицк, помогая красногвардейцам на ослабленных участках.
Особенно трудный и кровопролитный бой разгорелся на западе от города, у Черной речки. Там где-то держался и сам атаман Дутов со штабом. Насмерть стояли красногвардейцы и бойцы 17-го Сибирского стрелкового полка, не дав казакам продвинуться к городу.
Всего было захвачено в тех боях около шестисот пленных, три тысячи винтовок, десять тысяч патронов, три бомбомета, револьверы, шашки. Разорвали и уничтожили казачье окружение. Пересилила мужичья и рабочая сила казачью. Только после этого разгрома во многих казачьих поселках и станицах стали возникать настоящие, а не такие, как в Бродовской, Советы. Но там, где успели родиться,
Хутор Лебедевский, находясь в тридцати верстах от города и в стороне от больших дорог, пока не подвергался нашествию войск, и боев тут поблизости не было. Но однажды перед вечером, словно туча черная, наплыли со своим обозом дутовские недобитки. Растеклись они по той и другой стороне хутора, набиваясь в каждый двор до отказа.
Снега к тому времени оставалось в полях уже немного. Осел он, изноздрился, а на бугорках кое-где совсем истлел. Потому некоторые обозники катились на телегах, но большинство — на санях. Сверху подваливал крупными хлопьями мокрый, тяжелый снег. Дорога этим скопищем разбита до земли, потому подводы, кони, ездовые и верховые казаки все заляпаны были грязью.
Вечером, же стало известно, что побитые, грязные эти казаки бегут из-под Черной речки. Круто обошлись там с ними красные бойцы, более четырехсот казаков уложили, а еще больше ранили. Особенно всколыхнуло весь хутор известие о том, что сам атаман Дутов пожаловал с этим обозом и остановился у Ивана Корниловича Мастакова, у Чулка, стало быть. Все избы переполнены были людьми, а дворы — лошадьми и подводами. Некоторые сани и телеги, не вместившись в не шибко просторные крестьянские дворы, оставлены были за воротами, на улице.
За одну ночь повыгребли запасы овса у иных мужиков под метелку, и муки заметно поубавилось, и мяса, и других продуктов. Попробуй прокормить этакую ораву!
В избу к Макару Рослову набилось их человек двадцать. Дарья с Катей вертелись у печи, как заведенные. Василий во дворе едва успевал выполнять бесконечные требования незваных постояльцев. Да ведь и свою скотину не бросишь на это время — пить, есть она просит. Сено тащили с заднего двора и растрясали его повсюду клочьями. Овес гребли из амбара пудовками и не только своим лошадям сыпали вволю, но еще и в мешки, в торбы набивали.
Одет был Василий по-крестьянски, потому никто к нему не привязывался. За неделю до того Катя постирала его брюки и гимнастерку да спрятала в сундук. Обе шинели на полати забросила. Винтовку Макарову и ружье успела Дарья в амбар утащить да поглубже в зерно закопать. Так бы сносно могло все миновать, но раненый Макар навел казаков на подозрение.
Лежал он в горнице в одном нижнем белье, на спинке кровати висели брюки и гимнастерка. Заглянул к нему сначала, видимо, вестовой, ничего не сказал и вышел. А когда все постояльцы нагрянули, заявился есаул Смирных и сразу прошел в горницу.
— Недобитый большевик, мать твою в душу! — ощерился он, подтянув крючковатые черные усы под горбатый нос. — Вста-ать! Красная шкура!
Макар, побледнев от злости, глядел на него не мигая. Дарья и Катя заголосили в дверях. Есаул, выхватив наган, наставил его на Макара. Оттолкнув баб, в горницу вбежал Василий. Сзади ухватил есаула за руку, вывернул ее и, вырвав наган, направил его на Смирных.
— Тетка Дарья, — сказал он, — добежи скорей до атамана, поясни ему, что тут разбойник объявился. — И к есаулу: — Чего ж ты, господин хороший, на битого, раненного немецкими пулями солдата кинулси.