Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
В больнице кинулась она в палату одетая, не слыша окриков сиделок ухнулась перед Макаровой кроватью на колени, залила слезами заросшие щеки мужа, исцеловала их, не переставая выть. От неожиданности Макар подрастерялся хуже, чем на войне.
— Даша! Даш! — выкрикивал он. — Чего ж ты реветь-то принялась?.. Ну, вот он я! Живой! Чего ж тебе еще? И все мущинское со мной!
— Тьфу ты, дурак бессовестный! Не поумнел на войне-то.
— Да ведь я усы да бороду имел в виду, — сделал виноватое лицо Макар. — Ты одна, что ль, приехала?
—
— А он где?
— Не то с лошадями, не то с докторами гдей-то… Не оставлю я тебя тут — домой увезу. Собирайся.
— Ух ты! Да ведь у мине тут начальство есть. Как оно еще поглядит на твой приказ.
— Вася там охлопочет. Собирайся! А то вон Митя Миронов лежал-лежал в лазарете, да там и схоронили его без, родных.
— Известие было, что ль? — построжал Макар, подымаясь с постели.
— Какие теперь известия! На Прийске Тихон солдата раненого встрел да разговорился. А тот знал Митю, и лежали они в лазарете вместе — вот и известия.
Больные не мешали им разговаривать, а Дарья вела себя так, будто и не было здесь никого, кроме них с Макаром.
На просьбу Василия выписать из больницы солдата Рослова доктор поупрямился для порядка, но потом согласился и стал во всем способствовать этому делу.
Собрали Макара по-дорожному. Мог он уже потихоньку ходить и без подпорки, потому винтовка хранилась у него под матрацем. Одетый в шинель и папаху, показался он Дарье каким-то чужим и недоступным. Но, когда вытянул винтовку из тайника, дерзко прикрикнула:
— Эт-то еще для чего? Еще воевать, что ль, думаешь? Брось! Оставь тут!
Отодвинув ее с дороги, Макар, прихрамывая, дошел до двери и, придержав подвязанную левую руку, поклонился всем, остающимся здесь. А после, когда уже вышли из больницы, остановился и сказал:
— С тобой нас поп венчал, Даша, а с этой вот подружкой, — приподнял винтовку, — война повенчала и кровью расписаться заставила. Ревновать к ей станешь — ревнуй! А только не расстанусь я с ей. На том вон месте, — показал на привокзальную площадь, — ногу-то мне попортили, а руку — прямо в палате. Дак могу ли я расстаться с моей заступницей, скажи? А тут ведь еще гдей-то Самоедовы разгуливают, казаки вон чего выделывают, слышали, небось, про Ильина-то? Да и с Кириллом Платонычем не мешало бы по душам побеседовать, с Кестером…
— Хвати-илси! — перебила его Дарья, легонько поталкивая вперед, к саням. — Самоедова еще прошлой весной девчонка в бардаке прикончила, а Кирилл Платоныч с тех пор и не вставал с постели, как с Василисой мы его туда положили. При тебе еще. Заживо гниет.
Макара закутали в тулуп и усадили спиною к головке саней, а винтовку в сено засунули. Дорогой Василий рассказал, чем кончилась веселая жизнь Самоедова и как Нюру потом уберегли от розыска. А Макар потом заключил:
— Гляди ты, как жизня-то свое берет! Самоедову горло перерезали — это я слышал, — и Кирилла утихомирили, и Балас во Францию сбежал — проводил я его тут, на вокзале, — и Кучина, полковника жандармского, не стало.
— Чище-то чище, — возразил Василий, — а Дутов со своими казаками чего делает?
— От Полетаева до Троицка мы их били, из Оренбурга вытурили, тут вот под городом опять их побили, и все равно до конца побьем!
— Сидел бы уж, — урезонила его Дарья. — Самого-то вон всего побили, а еще ерепенится.
— Э, Даша, отдышусь да отлежусь, так на что-нибудь сгожусь, может. Ежели мы с Васей не уцелеем в этом вертепе, то семьи наши все равно перестанут кланяться господам казакам. Не даст им народ руки-то распускать да нагайками махать!
У бабки Ефимьи пробыли они часа два. Коня покормили и сами чайку попили с Макаровым больничным сахаром. Новостями обменялись, и гостинцы Катины Василий передал. Ефимья заметно старилась, горбилась. Волосы, жесткие и прямые, все больше отбеливались. О Кате все выведала, а потом спросила:
— А где ж теперь Нюра-то? Ну, та, какая Самоедова прикончила. Ничего об ей не слыхать?
— Да было Кате письмо из Самары, — ответил Василий, выходя из-за стола. — В лазарете сиделкой пристроил ее доктор Бархатов. Домой-то боязно ворачиваться пока. И Григорий сказывал, что было ему письмо через месяц, как мы ее проводили. А теперь какие могут быть письма!
Тучи рваными, темными лохмотьями висели низко над головой. Редкие сырые снежинки то падали одна по одной, то вовсе переставали падать. От этой безрассветной сумеречности завечерело рано. Еще с бугра перед хутором Василий углядел, как в калитку к Дурановым прошли трое, — кажется, старухи. Никто к ним не захаживал. И дорожка-то к воротам едва протоптана была, потому как никто не чистил ее.
— Чего эт к Василисе старухи толпой двинулись?
Дарья это заметила тоже.
— Уж не прибрал ли господь Кирилла, — раздумчиво отозвалась она.
— А, ты вроде как жалеешь его, — дернулся Макар из тулупа, намереваясь взглянуть на родной хутор. Сидел он затылком к головке саней и ничего впереди не видел. Дарья удержала его.
— Да сколь же мучиться-то ему? Ведь с того дня, как ты уехал, не вставал он с постели… Прям как навоз гниет в поле, тлеет, так вот и он заживо сгнил. Забегала я к им раза два за все-то время — глядеть на его страшно.
— Туда ему, стало быть, и дорога, ухабаке! — подвел черту Макар. — Бог-то был бы, дак наказал бы его давно, гада такого.
— А ты совсем, что ль, от бога-то уж отрекся?
— Да ведь ни от Кирилла, ни от казаков чегой-то не защитил он нас. Вот и выходит, что своя-то рука надежнее.
Дома подтвердилась догадка о смерти соседа. Отпевать не возили его в церковь. Дома старухи попричитали над покойником для порядка, да и увез его брат Матвей на бродовское кладбище. А Василиса потом целую неделю чистила, скребла, мыла в избе и дух зловредный выветривала. Да с одного-то раза не удалось ей избавиться от мерзости, пропитавшей все углы.