Тилль

Кельман Даниэль

Доктор Кирхер накидывает плащ и выходит из дома пастора. Растерянно стоит в предрассветных сумерках. Справа церковь, впереди площадь с колодцем и липой, и воздвигнутым вчера помостом, потом дома Таммов, Хенрихов и Хайнерлингов, он теперь всех жителей этой деревни знает, допрашивал их, изучил все секреты. Что-то движется на крыше дома Хенрихов, и доктор Кирхер инстинктивно отшатывается, но, должно быть, это просто кошка. Он бормочет заговор от нечистой силы и трижды осеняет себя крестом, изыди, злой дух, изыди, меня Господь хранит и Богоматерь, и все святые. Потом садится, прислоняется к дому спиной

и ждет восхода. От холода зуб на зуб не попадает.

Тут он замечает, что кто-то сидит рядом. Бесшумно, значит, приблизился, бесшумно сел. Это мастер Тильман.

— Доброе утро, — тихо здоровается доктор Кирхер и пугается. Это он зря, теперь мастер Тильман может ему ответить.

К его смятению, так и выходит:

— Доброе утро!

Доктор Кирхер оглядывается во все стороны. К счастью, вокруг пусто, деревня еще спит, никто их не видит.

— Холод какой, — говорит мастер Тильман.

— Да, — отвечает доктор Кирхер, надо же что-то ответить. — Холодно.

— С каждым годом все холоднее, — говорит мастер Тильман.

Некоторое время они сидят молча.

Доктор Кирхер знает, что лучше бы не открывать рта, но тишина давит так, что он прокашливается и произносит:

— Конец света близко.

Мастер Тильман сплевывает на пол.

— И долго еще?

— Лет около ста, — говорит доктор Кирхер и снова опасливо озирается. — Одни считают, и того меньше, а другие говорят, сто и еще двадцать.

Он замолкает, к горлу подступает ком. Всегда с ним так, когда речь об Апокалипсисе. Он крестится, мастер Тильман тоже.

Бедняга, думает доктор Кирхер. Вообще-то палачам Страшного Суда бояться нечего, всякий осужденный должен перед казнью сказать, что прощает палача, но встречаются такие закоснелые, что не говорят, а изредка и вовсе бывает, что кто-нибудь посылает палача в Иосафатову долину. Все это проклятие знают: «Шлю тебя в Иосафатову долину!» Кто такое палачу скажет, тот его обвиняет в убийстве, прощения не дает. Может, и с мастером Тильманом такое случалось?

— Думаете, боюсь ли я Страшного Суда?

— Нет!

— Не посылал ли меня кто в Иосафатову долину?

— Нет!

— Все такое думают. Я свою работу не выбирал. Я есть, кто есть, потому что отец мой был, кто был. А он был, кто был, из-за своего отца. И у сына моего то же самое впереди, сыну палача и быть палачом.

Мастер Тильман снова сплевывает.

— А сын у меня мальчик добрый. Вот я на него смотрю — восемь лет ему, и до того нравом нежный, никак ему это не подходит, людей убивать. Но ничего не попишешь. Мне тоже не подходило. И все же я научился, и на совесть научился.

Теперь доктор Кирхер волнуется не на шутку. Нельзя ни в коем случае, чтобы кто-нибудь увидел, как он тут мирно беседует с палачом.

Небо светлеет, белеет, можно разглядеть, какого цвета стены домов. И помост там, перед липой, уже виден четко. За ним в рассветном сумраке угадывается телега бродячего певца, прибывшего два дня тому назад. Так оно всегда бывает: если есть на что поглядеть, сразу собирается странствующий люд.

— Слава богу, что в этой дыре нет трактира, — говорит мастер Тильман. — А то ведь если есть трактир, меня туда вечером ноги сами несут, а там мне что? Одному сидеть, пока все на меня поглядывают

да шушукаются. И ведь знаю, что так будет, а все равно иду, куда еще податься-то. Скорее бы уж обратно в Айхштетт.

— Там к вам добрее?

— Какое. Но там дом. Уж лучше, когда дома сторонятся, чем еще где.

Мастер Тильман зевает, потягивается.

Доктор Кирхер отшатывается. Рука палача в паре дюймов от его плеча, вот-вот коснется. Кого заденет палач — пусть даже и случайно, на узкой дороге — тот честь потерял. Но и раздражать его, конечно, нельзя. Если рассердится, может нарочно тебя ухватить, хоть его за это и накажут. Доктор Кирхер проклинает свой мягкий нрав — нельзя было ввязываться в разговор.

На счастье из дома как раз доносится сухой кашель его ментора. Доктор Тесимонд проснулся. Доктор Кирхер делает извиняющийся жест и встает.

Мастер Тильман криво ухмыляется.

— Да пребудет с нами Господь в этот великий день, — говорит доктор Кирхер.

Но мастер Тильман не отвечает. Доктор Кирхер торопится в дом, помочь ментору одеться.

Облаченный в красную судейскую мантию доктор Тесимонд мерным шагом подходит к помосту. На помосте стол со стопками бумаг, прикрытых камнями из мельничного ручья, чтобы ветер не разметал листки. Солнце приближается к зениту. Свет вспыхивает в кроне липы и рассыпается по площади. Все здесь: впереди Штегеры и кузнец Штеллинг с женой, и крестьянин Брантнер со всеми своими, за ними пекарь Хольтц с женой и обеими дочерьми, и Ансельм Мелькер с детьми и женой, и невесткой, и старухой-матерью, и старухой-тещей, и стариком-тестем, и теткой, а рядом Мария Лозер с красавицей-дочерью, а потом уж Хенрихи и Хаинерлинги с батраками, а совсем сзади мышиными мордами торчат круглые лица Таммов. Мастер Тильман стоит сбоку, прислонясь к липе. На нем коричневая роба, лицо бледно и одутловато. За ним торчит на своей запряженной осликом телеге бродячий певец, что-то царапает в книжице.

Доктор Тесимонд легко вскакивает на помост и встает за одним из стульев. Доктору Кирхеру, хоть он и молод, приходится тяжелее — помост высок, мантия мешает взбираться по ступеням. Поднявшись, он видит, что доктор Тесимонд требовательно смотрит на него, и понимает, что должен заговорить — громко, чтобы все слышали, — только вот голова у него при взгляде вниз кружится. Чувство нереальности накатывает с такой силой, что он хватается за край стола. С ним это не первый раз, только признаваться никому нельзя ни в коем случае. Он совсем недавно прошел низшее руковозложение, он еще далеко не полноценный иезуит, а вступать в Общество Иисуса дозволено только мужам, сильным духом и телом.

А главное, никому нельзя знать, как порой путается у него в голове время. Бывает, оказывается он в незнакомом месте и не знает как. А недавно на целый час забыл, что он уже взрослый, вообразил себя ребенком, играющим в траве у родительского дома — будто бы все пятнадцать лет, что прошли с тех пор, и трудная учеба в Падерборне просто пригрезились мальчишке, мечтающему наконец-то повзрослеть. Зыбок мир. Почти каждую ночь он видит египетские знаки, и все больше боится однажды не проснуться, остаться навсегда взаперти в пестрой безбожной фараоновой пещере.