Тилль

Кельман Даниэль

— Показания других, которые тоже подверглись бы пытке, если бы этих показаний не дали?

Пару мгновений доктор Тесимонд молчит.

— Почтенный коллега, — тихо произносит он. — Разумеется, если человек отказывается дать показания против колдуна, то и сам этот человек должен быть допрошен и обвинен. Куда мы скатимся в ином случае?

— Хорошо, другой вопрос: ведьмовское забытье. Раньше говорили, что в забытьи колдуны и ведьмы говорят с дьяволом. У дьявола ведь нет власти в мире Господнем, так и у Генрикуса Инститора сказано, «потому дьявол является во сне, чтобы внушить человеку, будто бы дарит ему невиданные плотские утехи». Теперь же судят людей именно за те дела, что раньше называли видениями,

внушенными дьяволом, — сам же сон притом все еще приводят как доказательство обвинения. Так как же, дела эти действительно вершатся или только мерещатся? Нельзя утверждать и то, и другое. В этом нет смысла, почтенный коллега!

— В этом есть глубочайший смысл, почтенный коллега!

— Тогда объясните мне его.

— Почтенный коллега, я не допущу, чтобы суд уничижали через пустую болтовню и сомнения.

— Позвольте спросить! — выкрикивает мельник.

— И у меня тоже вопрос, — встревает Петер Штегер и разглаживает мантию. — Долго все это тянется, нельзя ли сделать перерыв? Сами слышите мычание, коров доить пора.

— Арестовать его, — говорит доктор Тесимонд.

Доктор ван Хааг делает шаг назад. Стражники глядят на него в недоумении.

— Связать и увести, — говорит доктор Тесимонд. — Да, Кодекс о Тягчайших Злодеяниях дозволяет осужденному иметь адвоката, но нигде в нем не говорится, что приличествует самовольно объявлять себя защитником дьявольского прислужника и мешать суду глупыми вопросами. При всем уважении к ученому коллеге, этого я не потерплю, и мы выясним на допросе с пристрастием, почему почтенный человек ведет себя подобным образом.

Никто не шевелится. Доктор ван Хааг смотрит на стражников, стражники смотрят на доктора Тесимонда.

— Может быть, виновно тщеславие, — говорит доктор Тесимонд. — Может быть, что-нибудь похуже. Проверим.

В толпе смеются. Доктор ван Хааг делает еще шаг назад и кладет руку на рукоять шпаги. И ему могло бы удаться сбежать, стражники несмелы и небыстры, — но рядом с ним уже стоит мастер Тильман и качает головой.

И этого достаточно. Мастер Тильман очень высок ростом и очень широк в плечах, и лицо у него совсем другое, чем было только что. Доктор ван Хааг отпускает шпагу. Один из стражников хватает его за руку, забирает оружие и ведет его в хлев с укрепленной железом дверью.

— Я протестую, — говорит доктор ван Хааг, следуя за стражником. — Так обращаться с человеком моего положения!

— Позвольте вас заверить, почтенный коллега, ваше положение будет учтено.

Доктор ван Хааг еще раз оборачивается на ходу. Он открывает рот, но вдруг будто бы лишается сил — он совершенно ошарашен. Вот уже со скрипом открывается дверь, и он вместе со стражником исчезает в хлеву. Вскоре стражник выходит, закрывает дверь и задвигает оба засова.

Сердце доктора Кирхера колотится. Голова кружится от гордости. Не в первый раз он видит, что бывает с теми, кто недооценивает решительность ментора. Да, неслучайно он единственный пережил Пороховой заговор, неслучайно стал самым знаменитым подвижником благочестия всего иезуитского общества. Нередко на его пути попадаются люди, не сразу понимающие, с кем имеют дело. Но рано или поздно это понимают все.

— Сегодня вершится суд, — говорит доктор Тесимонд Петеру Штегеру. — Не время думать о том, чтобы доить коров. Если у твоего скота болит вымя, то болит оно во имя дела Господня.

— Понимаю, — говорит Петер Штегер.

— Истинно понимаешь?

— Истинно! Истинно понимаю!

— Итак, мельник. Мы прочли твое признание и хотим теперь услышать твои слова ясно и четко. Это правда? Ты виновен? Ты раскаиваешься?

Тишина. Слышно только ветер и мычание коров. Туча набежала на солнце, и, к облегчению доктора Кирхера, игры бликов в кроне прекратились. Зато сучья теперь зашуршали, заскрипели,

зашептали на ветру. Похолодало, жди дождя. То, что этот колдун будет казнен, не спасет от непогоды; слишком много на свете дурных людей, все они вместе виновны в холоде и голоде, и неурожае, особенно сейчас, в последние годы перед концом света. Но нужно делать, что должно, на что хватает сил. Даже если нет шансов на победу. Нужно терпеть, защищать оставшиеся бастионы и ждать дня, когда вернется Господь в своем сиянии.

— Мельник, — повторяет доктор Тесимонд. — Ты должен ответить, здесь, перед всеми. Это правда? Ты виновен?

— Можно я одну вещь спрошу?

— Нет. Тебе можно только отвечать. Это правда? Ты виновен?

Мельник оглядывается, будто не совсем понимает, где находится. Но и это наверняка хитрость; доктор Кирхер знает, что веры мельнику нет: за напускной растерянностью скрывается враг рода человеческого, жаждущий убивать и разрушать. Если бы только сучья перестали шуметь. Шелест ветра мучает его еще сильнее, чем только что мучили блики солнца. И если бы коровы замолкли!

Мастер Тильман подходит к мельнику и кладет ему руку на плечо, как старому другу. Мельник ниже палача ростом, он смотрит на него снизу вверх, будто ребенок. Мастер Тильман нагибается и говорит ему что-то на ухо. Мельник понимающе кивает. Между ними царит близость, которая смущает доктора Кирхера. Вероятно, поэтому он теряет бдительность и смотрит, куда не следует, — прямо в глаза мальчику.

Мальчик влез на телегу бродячего певца. Стоит там над всеми, на самом краю, странно, что не падает. Как он удерживает равновесие там, наверху? Губы доктора Кирхера сами собой растягиваются в судорожной улыбке. Мальчик не улыбается в ответ. Доктор Кирхер невольно задумывается о том, не тронут ли и ребенок сатаной. На допросе признаков этого не было, жена много плакала, сын был тих и погружен в себя, но оба сказали все, что требуется; и все же доктор Кирхер чувствует неуверенность. Не поступили ли они легкомысленно? Повелитель Воздуха способен на любые уловки. Что, если самый страшный колдун здесь вовсе не мельник? Доктор Кирхер чувствует в себе росток подозрения.

— Ты виновен? — снова спрашивает доктор Тесимонд.

Заплечных дел мастер отходит. Все прислушиваются, встают на носки, поднимают головы. Даже ветер на минуту затихает, когда Клаус Уленшпигель набирает в грудь воздуха, чтобы дать наконец ответ.

III

Он и не знал, что бывает так вкусно. Ни разу в жизни он так не ел — сперва крепкий куриный бульон со свежим пшеничным хлебом, потом баранья нога, приправленная солью и даже перцем, потом жирный кусок свиной ляжки в соусе, и в заключение всего сладкий вишневый пирог, только из печи, еще теплый, и крепкое, туманящее голову красное вино. Должно быть, откуда-то специально привезли повара. Клаус ест за столиком в хлеву, чувствует, как желудок наполняется вкусным и теплым, и думает, что, в сущности, этот обед стоит того, чтобы за него умереть.

Он-то думал, что последняя трапеза — это оборот речи, он не знал, что и правда приезжает повар и готовит такую небывалую еду. Трудно удержать кусок мяса, когда запястья скованы и кровоточат, цепь трется о кожу, но сейчас это неважно, до того вкусно. Да и руки болят куда меньше, чем неделю назад. Мастер Тильман и в лечении мастер, Клаус без зависти признает, что тот знает травы, о которых он сам и не слыхивал. И все же размозженные пальцы все еще ничего не чувствуют, и потому жаркое то и дело падает на пол. Он закрывает глаза. Слушает, как скребут по полу куры в соседнем сарае, слушает, как храпит человек в дорогой одежде, который хотел защищать его и теперь лежит в цепях на сене. Жуя чудесную свинину, Клаус пытается представить себе, что он никогда не узнает, чем окончится суд над чужаком.