Тилль
Шрифт:
— Потому что не видать тебе рая, как своих ушей, ни ныне, ни потом. Такого висельника, как ты, и сатане тронуть противно. А еще я потому смеюсь, что я не умру.
— Умрешь, — говорит Корфф. — Я не хотел верить, но теперь уж ясно, что мы не выберемся. Подохнет Корфф.
Снова грохот, снова все дрожит. Тилль прикрывает руками голову, будто от этого может быть прок.
— Корфф, может, и подохнет. Да только не я. Я сегодня не умру.
Он прыгает, будто на канате. Нога болит, но он стоит твердо. Камень обрушивается ему на плечо, кровь снова течет по щеке. Опять грохот, опять падают камни.
— И завтра не умру, и ни в какой
Корфф не отвечает, но, может быть, он еще слышит.
Поэтому Тилль снова кричит:
— Не хочу, не буду, я ухожу, мне здесь надоело!
Грохот, земля дрожит, камень на лету задевает плечо.
— Ухожу. Всегда так поступаю. Когда дело плохо, я ухожу. Я здесь не умру. Я не умру сегодня. Я не умру!
Вестфалия
Она держалась все так же прямо. Спина вечно болела, но она ничем этого не выдавала и делала вид, будто трость, на которую ей приходилось опираться, была модным аксессуаром. Она еще напоминала свои старые портреты; то, что осталось от ее былой красоты, все еще заставляло теряться людей, неожиданно обнаруживших себя в ее обществе, — как сейчас, когда она откинула меховой капюшон и уверенно оглядела залу ожидания. По оговоренному знаку стоявшая за ней камеристка объявила, что прибыла ее величество королева Богемии и желает беседовать с посланником императора.
Она увидела, как переглядываются лакеи. Очевидно, в этот раз шпионы не справились со своей задачей, никто не ждал ее приезда. Она покинула дом в Гааге инкогнито, Генеральные штаты объединенных голландских провинций выставили ей пропуск на имя мадам де Корнваллис. В обществе одного только кучера и камеристки она отправилась на восток через Бентхайм, Олдензал и Иббенбюрен, мимо заброшенных полей и выгоревших деревень, вырубленных лесов, мимо монотонных ландшафтов войны. Постоялых дворов не было, так что ночевали они, вытянувшись на скамьях в экипаже, что было опасно, но ни волки, ни мародеры не заинтересовались маленьким экипажем престарелой королевы, и они беспрепятственно добрались до дороги, ведущей из Мюнстера в Оснабрюк.
Тут все переменилось. На полянах росла трава, у домов были крыши. Ручей вертел колесо мельницы. У края дороги стояли караульные будки, перед ними — упитанные мужчины с алебардами. Нейтральная территория. Здесь не было войны.
Перед стенами Оснабрюка к окну экипажа подошел стражник и спросил, чего им угодно. Камеристка, фройляйн фон Квадт, молча протянула пропуск, он взглянул на него без особенного интереса и пропустил их. Первый же встреченный ими горожанин, чисто одетый и с аккуратно подстриженной бородкой, указал им дорогу к резиденции императорского посланника. Остановив экипаж перед ней, кучер на руках донес королеву, а затем камеристку до портика, чтобы их платья не испачкались в навозе, изобильно покрывающем улицу. Двое стражников с алебардами открыли им ворота. Уверенно, как хозяйка — согласно действительному по всей Европе церемониалу, королевская особа пользовалась хозяйскими правами в любом доме, который удостаивала своим посещением, — она вошла в вестибюль, и камеристка потребовала вызвать посла.
Лакеи перешептывались и подавали друг другу знаки. Лиз знала, что должна воспользоваться замешательством, не дать ни одной из этих голов породить мысль о том, что ей можно отказать.
Она давно не выступала в роли монарха.
Главное — не спрашивать и не колебаться. Ни малейшего нетерпения, ни единого жеста, в котором можно было бы увидеть сомнение. И ее родители, и ее бедный Фридрих, который умер так давно, что ей приходилось рассматривать портреты, чтобы вспомнить его лицо, стояли так прямо, будто их не смеет коснуться ни ревматизм, ни слабость, ни невзгода.
Простояв так среди изумленного шепота несколько секунд, она сделала шаг в сторону позолоченных дверей и еще шаг. Таких дверей здесь, в вестфальской провинции, больше не было, кто-то привез их сюда издалека, гак же, как и картины на стенах, и ковры на полу, и гардины из дамаста, и шелковые обои, и шандалы, и две тяжело свисающие с потолка хрустальные люстры, в которых среди белого дня были зажжены все до единой свечи. Ни один герцог и ни один князь не превратил бы бюргерский дом в маленьком городе в подобный дворец. Даже папа не сотворил бы такого. Так поступали только король Франции и император.
Она шла к двери, не замедляя шага. Важнее всего сейчас была уверенность. Секундное колебание напомнит лакеям, стоящим слева и справа от дверей, что ей можно просто не открыть. Если это случится, наступательный марш будет прерван. Придется сесть в одно из кресел, обитых плюшем, и кто-нибудь явится и сообщит, что посол, увы, занят, но его секретарь сможет ее принять через два часа, и она выразит протест, а лакей прохладно ответит, что сожалеет, и она повысит голос, а лакей равнодушно повторит, что сожалеет, и она повысит голос еще больше, и прибегут еще лакеи, и она будет уже не королевой, а старухой, скандалящей в зале ожидания.
Потому осечка была недопустима. Шанс был только один. Нужно было двигаться так, будто никакой двери нет, не замедляя шага, так, чтобы с размаха удариться о дверь, если ее не откроют, а так как Квадт следовала за ней, то она неминуемо врезалась бы в таком случае в ее спину, и позор этой сцены был бы невыносим — именно поэтому они и должны были ей открыть. В этом и был весь фокус.
И он удался. Ошарашенные лакеи ухватились за дверные ручки и раздвинули перед ней тяжелые створки. Лиз вошла в аудиенц-зал. Здесь она обернулась и подала камеристке знак дальше за ней не идти. Это было необычно, королевы не наносили визитов без свиты. Но и ситуация не была обычной. Фройляйн фон Квадт остановилась в изумлении, и лакеи закрыли перед ней двери.
Зал казался огромным. Может быть, дело было в хитроумно расставленных зеркалах, а может быть, постарались придворные маги из Вены. Во всяком случае, покои были на вид столь пространны, что трудно было понять, как они поместились в доме. Они простирались вдаль, как во дворце, и море ковров отделяло Лиз от письменного стола. Еще дальше были раздвинуты тяжелые шелковые завесы, и видна была анфилада комнат, и там тоже ковры, тоже золотые подсвечники, тоже люстры и картины.
Из-за стола поднялся невысокий господин с седой бородкой, до того неприметный, что Лиз не сразу его разглядела. Он снял шляпу и отвесил придворный поклон.