Тилль
Шрифт:
— Доннерветтер, — говорит Корфф.
— Я же тебе сказал, что он знаменитость, — говорит Маттиас. — Такая честь. Почтенный человек вместе с нами подыхает.
— Знаменитость — это да, — говорит Тилль. — Но почтенным человеком я отродясь не был. Думаете, слышал кто, как мы пели? Думаете, придет кто-нибудь?
Они прислушиваются. Снова раздаются звуки взрывов. Громовой раскат, дрожь под ногами, тишина. Гром, дрожь, тишина.
— Торстенссон нам половину городской стены снесет, — говорит Маттиас.
— Не снесет, — говорит Корфф. — Наши саперы лучше. Найдут шведские подкопы, выкурят шведа оттуда. Ты еще не видел Длинного Карла, когда он зол!
— Твой Длинный Карл
— Да у тебя мозги протухли!
— Я тебе покажу! Думаешь, ты тут самый главный, со своим Магдебургом и где ты там еще был!
Через несколько секунд Корфф тихо говорит:
— Слушай, ты. Я тебя прикончу.
— Прикончишь?
— Прикончу.
Некоторое время они молчат, слышно взрывы наверху, слышно, как осыпаются мелкие камни. Маттиас молчит, потому что понял, что Корфф не шутит, а Корфф молчит, потому что на него накатила тоска, Тилль это точно знает, в темноте мыслям не сидится в одной голове, не хочешь, а слышишь, что думают другие. Корфф тоскует по ветру, и свету, и воле, по миру, где можно идти куда глаза глядят. Это навевает другие мысли, и он говорит:
— Толстуха Ханна!
— О да, — говорит Маттиас.
— Жирные ляжки, — говорит Корфф. — Задница.
— Господи, — говорит Маттиас. — Задница. Жопа. Сзади жопа.
— Ты тоже к ней ходил?
— Нет, — говорит Маттиас. — Первый раз про нее слышу.
— А грудь! — говорит Корфф. — Я еще одну знал с такой грудью, в Тюбингене. Ты бы видел. И все делала, что ни попросишь, будто нет на свете бога.
— У тебя много было женщин, Уленшпигель? — спрашивает Маттиас. — У тебя ведь раньше деньжата водились, так, небось, успел погулять, рассказывай.
Тилль хочет ответить, но вдруг рядом с ним вместо Маттиаса оказывается иезуит на табурете, он видит его четко, как тогда: «Правду говори, ты должен рассказать нам, как мельник призывал дьявола, ты должен сказать, что ты боялся. Почему должен? Потому что это — истина. Потому что мы это знаем. А если солжешь, смотри, вот мастер Тильман, смотри, что у него в руке, придется ему этим воспользоваться, если не заговоришь. Твоя мать тоже все сказала. Не хотела сперва, пришлось ей это на себе испытать, но уж испытав, заговорила, всегда так бывает, долго никто не молчит. Мы уже знаем, что ты скажешь, потому что мы знаем истину, но нам нужно услышать эту истину от тебя». А потом добавляет, шепотом, наклонившись вперед, почти дружески: «Твой отец пропал. Его тебе не спасти. А сам ты спастись еще можешь. Он бы этого хотел».
Но иезуита здесь нет, Тилль это понимает, только двое саперов, да еще Пирмин на лесной тропе, только что они его там бросили. «Не уходите, — кричит Пирмин, — я вас найду, я вам задам!» Это он зря, тут они понимают, что помогать ему ни в коем случае нельзя, и мальчик подбегает к нему в последний раз и хватает мешок с мячами. Тут Пирмин визжит как резаный боров, и ругается как извозчик, не только оттого, что у него нет ничего ценнее мячей, но и оттого, что понимает, почему мальчик их забрал. «Я вас проклинаю, — кричит он, — я вас найду, останусь в этом мире, чтобы вас искать!» Страшно смотреть, как он лежит весь перекрученный, и мальчик принимается бежать, но даже издалека слышит крики и бежит, и бежит, и бежит, и Неле рядом, а его все еще слышно, «Он сам виноват», — на бегу хрипит она; но мальчик чувствует, что проклятие Пирмина действует, что с ними случится очень плохое, вот сейчас, среди белого дня, спаси меня, король, забери меня, сделай так, чтобы не было того, тогда, в лесу.
— Расскажи давай, — говорит кто-то, голос знакомый, Тилль вспоминает: это Маттиас. —
— Мы не помрем, — говорит Корфф.
— Но ты расскажи, — говорит Маттиас.
«Расскажи, — говорит и Зимний король. — Что случилось тогда в лесу, вспомни, что произошло?»
Но мальчик не рассказывает. Не рассказывает ему, не рассказывает никому другому, а главное, не рассказывает себе, потому что если об этом не думать, то получается все равно что забыть, а если забыть, то все равно, как если бы этого вовсе не было.
«Расскажи», — повторяет Зимний король.
— Ах, ты жалкий гном, — говорит Тилль, потому что он начинает злиться. — Король безземельный, ничтожество, и вообще, ты умер. Скройся с глаз, ползи отсюда.
— Сам ползи! — говорит Маттиас. — Я не умер, это Курт умер. Рассказывай!
Но мальчик не может об этом рассказать, он ведь забыл. Забыл лесную тропу, забыл себя и Неле на тропе, забыл голоса в ветвях, шептавшие: «Не иди дальше»; да и не было никаких голосов, не шептали они ничего, ведь если бы шептали, то они с Неле послушались бы, не шли бы вперед, пока перед ними не выросли трое, которых он не помнит, которых он не видит сейчас перед собой; он забыл, как они преградили детям дорогу.
Мародеры. Обтрепанные, разъяренные, сами не зная почему. «Ничего себе, — говорит один из них, — дети!»
Неле, к счастью, вспоминает. Вспоминает, что ей говорил мальчик: «Пока мы быстрее них, мы в безопасности. Если ты бегаешь быстрее остальных, с тобой ничего не случится». И, метнувшись в сторону, она бежит. Мальчик не помнит — да и как ему помнить, если он все забыл, — почему он сам не побежал; так уж все устроено, достаточно одной ошибки: один раз не успел сообразить, уставился, и вот уже его рука у тебя на плече. Мужчина наклоняется к мальчику, от него пахнет шнапсом и грибами. Мальчик хочет пуститься наутек, но теперь поздно, рука не отпускает, и другой стоит рядом, а третий побежал за Неле, но вот он уже и возвращается, тяжело дыша, не поймал, конечно.
Мальчик еще пытается их рассмешить. Он этому научился у Пирмина, который лежит в часе пути отсюда и, может быть, еще жив, и провел бы их безопасной дорогой, с ним они ни единого раза за все время не встречали ни волков, ни злых людей. Он пытается рассмешить их, но нет, они не хотят смеяться, они слишком разъярены, у каждого из них что-то болит, один ранен, он спрашивает: «Деньги есть?» У мальчика и правда есть немного денег, он отдает их. Он говорит, что мог бы для них станцевать, или пройтись на руках, или пожонглировать, и им уже почти интересно, но тут они понимают, что для этого его пришлось бы отпустить. «А мы, — говорит тот, что его держит, — не такие дураки».
И тут мальчику становится ясно, что он ничего не может сделать, только забыть, что сейчас случится, забыть, пока это еще случается, забыть их руки, лица, все забыть. Не быть там, где он есть, а быть рядом с Неле, которая бежит и бежит, и останавливается, и прислоняется к дереву отдышаться. Потом она крадется обратно, задержав дыхание, следя за тем, чтобы ни одна веточка не хрустнула под ногой, и ныряет в кусты, потому что эти трое, пошатываясь, движутся ей навстречу, они не замечают ее и проходят мимо, она еще некоторое время выжидает в кустах, а потом спешит обратно по тропе, по которой недавно шла вместе с мальчиком. Она находит его и опускается рядом с ним на колени, и оба понимают, что надо обо всем забыть, понимают, что кровь когда-нибудь остановится, потому что такие, как он, не умирают. «Я сделан из воздуха, — говорит он. — Со мной ничего не может случиться. Нечего причитать. Еще повезло. Могло быть хуже».