Тилль
Шрифт:
Неле расплакалась. Тилль снял руку с ее плеча и просто смотрел на нее. Вскоре она вытерла слезы.
— В гости приедешь?
— Вряд ли.
— Почему?
— Ну подумай — как же это будет. Ему не понравится, если ему напомнят, где он тебя нашел. В замке никто этого знать не будет, и ты сама не захочешь, чтобы узнали. Год будет проходить за годом, сестра, и скоро вся наша жизнь покажется тебе выдумкой, и только твои дети будут удивляться, почему ты так хорошо умеешь петь и танцевать и можешь поймать на лету что угодно.
Она поцеловала его в лоб. Помедлила у полога палатки, вышла и отправилась к экипажам,
Когда она вернулась, палатка Тилля была пуста. Он сразу ушел, не взяв с собой ничего, кроме мячей, каната и осла. Только магистр Флеминг успел еще с ним поговорить, когда он проходил мимо. Но он отказывался рассказать, что Тилль говорил ему.
Цирк разбрелся на все четыре стороны. Музыканты с акробатами отправились на юг, огнеглотатель со старухой — на запад, а прочие — на северо-восток, в надежде уйти как можно дальше от войны и голода. Урод нашел место при кунсткамере курфюрста баварского. Секретари через три месяца прибыли в Рим, где их нетерпеливо ожидал Афанасий Кирхер. Он более никогда не покидал города, провел тысячи экспериментов, написал дюжины книг и преставился через сорок лет в большом почете.
Неле, супруга Адама Олеария, пережила Кирхера на три года. Она родила детей и похоронила мужа, которого никогда не любила, но которому всегда была благодарна, потому что он был добр и не ждал от нее ничего, кроме толики тепла. На ее глазах замок Готторп воссиял в новом блеске; она видела, как взрослели ее внуки, и успела покачать на коленях первого правнука. Никто не подозревал, что когда-то она колесила по стране с Тиллем Уленшпигелем, но, как он и предсказывал, внуки удивлялись тому, что она даже старухой могла поймать на лету что ей ни бросишь. Ее любили и уважали, никто никогда бы не подумал, что она не всегда была добропорядочной дамой, и она никогда никому не рассказывала о своей неугасающей надежде, что мальчик, с которым она когда-то ушла из родной деревни, вернется за ней и заберет ее с собой.
И только когда к ней протянула руки смерть и в последние дни ее сознание смешалось, ей показалось, что она видит его. Он стоял у окна, худой, улыбающийся; он вошел в ее комнату, улыбающийся, худой, и она тоже улыбнулась, и села в кровати, и сказала: «Долго же ты шел!»
Герцог Готторпский, сын того герцога, что в свое время взял на работу ее мужа, подошел к кровати умирающей, чтобы попрощаться со старейшей жительницей замка. Он почувствовал, что не стоит в такой момент исправлять ошибки, взял ее протянутую маленькую твердую руку, и инстинкт подсказал ему правильный ответ:
— Да. Но теперь я здесь.
В тот же год на гольштейнской равнине умер последний дракон севера. Ему было семнадцать тысяч лет, и он устал прятаться.
Он приклонил голову в вереск, уложил в мягкую траву тело, так точно подражающее всему вокруг, что его не мог разглядеть даже орел, вздохнул и несколько минут жалел о том, что пора было расставаться с ароматами, и цветами, и ветрами, что он больше не увидит облака во время урагана, восход солнца и любимое свое зрелище — изгиб земной тени на медной лазури луны.
Он закрыл свои четыре глаза и издал тихий рокот. Почувствовал, что на нос ему сел воробей. Ему все было по душе; он видел
Под землей
— Господь всеблагой Иисусе Христе, помоги, — пробормотал как раз до этого Маттиас, а Корфф сказал: «Тут Бога нет!», а Железный Курт сказал: «Бог всюду, скотина!», а Маттиас сказал: «Только не здесь!», и все засмеялись, но потом раздался гром, и волна горячего воздуха повалила их с ног. Тилль упал на Корффа, Маттиас — на Железного Курта, и стало темно, хоть глаз выколи. Некоторое время никто не двигался, все задержали дыхание, каждый думал, не умер ли он, и только постепенно все поняли, потому что это так сразу не поймешь, что подкоп обрушился. Они знают: нельзя издавать ни звука, если прорвались шведы; если шведы стоят в темноте над ними, достав ножи, тогда молчок, ни гу-гу, не дышать, не пыхтеть, не втягивать носом воздух, не кашлять.
Тьма. Не такая, как бывает наверху. Наверху даже в темноте все равно что-нибудь да видно. Наверху, даже если толком и не знаешь, что видишь, то все же видишь не беспроглядную черноту; поворачиваешь голову, и темнота не везде одинаковая, а когда привыкнешь, проступают очертания. Здесь не так. Тьма остается тьмой. Время идет, и когда проходит столько времени, что они не могут больше задерживать дыхание и начинают потихоньку дышать снова, все еще так же темно, будто Господь погасил весь свет в мире.
Наконец, так как над ними все же, верно, не стоят шведы с ножами, Корфф говорит:
— Рапортуйте!
А Маттиас:
— Ты тут с каких пор командуешь, скотина пьяная?
А Корфф:
— Ты, дерьма кусок! Лейтенант вчера подох, я теперь старший.
А на это Маттиас:
— Наверху, может, и так, да только не здесь.
А на это Корфф:
— Я тебя прикончу, если не отрапортуешь. Надо же мне знать, кто еще живой.
А на это Тилль:
— Кажется, я еще живой.
Он и правда не уверен. Если лежишь пластом и все черно, откуда знать, жив ли ты? Но теперь, услышав собственный голос, он понимает, что так оно и есть.
— Тогда слезь с меня! — говорит Корфф. — Ты на мне лежишь, скелетина.
Уж в чем он прав, в том прав, думает Тилль, действительно, не дело на Корффе лежать. Он скатывается в сторону.
— Маттиас, теперь ты рапортуй, — говорит Корфф.
— Ну рапортую.
— Курт?
Они ждут, но Железный Курт, которого так прозвали, потому что у него правая рука железная — или левая, никто точно не помнит, а в темноте не проверишь, — не рапортует.
— Курт?
Тихо стало, даже взрывов уже не слышно. Недавно еще доносились сверху далекие раскаты грома, так что камни дрожали; это шведы Торстенссона, которые пытаются подорвать бастионы. Но теперь слышно только дыхание. Слышно, как дышит Тилль, и Корфф, и Маттиас, только как дышит Курт, не слышно.
— Ты помер? — кричит Корфф. — Курт, ты подох, что ли?
Но Курт все еще молчит, что совсем на него не похоже, обычно он не затыкается. Тилль слышит, как Маттиас шарит вокруг. Верно, ищет шею Курта, хочет проверить сердцебиение, потом нащупывает, руку — сперва железную, потом настоящую. Тилль кашляет. Пыльно, ни дуновения, воздух кажется плотным, как масло.