Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— На колени, собака! — вскричал Тамерлан. — Даю тебе возможность в последний раз насладиться своим языком. Через пять минут его у тебя не будет.
Мирза Сулейманбек растерянно посмотрел на своего государя, затем на мирзу Искендера, и по виду обоих понял, что дело его гиблое.
— Пощадите, хазрет! — воскликнул он, падая на колени.
— Пощадить? — усмехнулся Тамерлан. — Я и так пощадил тебя. Я хотел отрубить тебе язык, но так, чтобы он оставался заключённым в своей шкатулке. Потом всё-таки передумал и решил оставить шкатулку у тебя на шее. А с языком всё же придётся расстаться. Он у тебя как помело, сметает весь мусор.
— Мирза Искендер! — воскликнул азербайджанец. —
— Это была шутка, мирза Сулейманбек, — холодно ответил Искендер. — Неужели вы думаете, что я мог и впрямь… И как только у вас язык повернулся оклеветать меня!
— Больше он не будет поворачиваться, — решительно сказал Тамерлан. — Эй, держите его. Юзбаши Ослан, а ты отрежь язык мирзе Сулейманбеку.
— Язык? Только язык? — оживился юзбаши, извлекая из ножен щегольской европейский кинжал-дуссак.
— Если ты подозреваешь его в связи со своей женой, можешь отрезать ещё что-нибудь, — усмехнулся Тамерлан. — Мне нужен только язык. Сулейманбек, ты хочешь сказать что-нибудь, прежде чем навсегда утратишь способность говорить?
— Да, хочу! — выпалил мирза, схваченный с двух сторон могучими лапами двух нукеров. — Я не виноват перед вами, хазрет! Я был верным слугою вам!
— Никто и не говорит, что ты виноват, — отвечал Тамерлан. — Виноват язык, он и потерпит наказание. И почему ты говоришь о себе «был»? Ты и останешься моим верным слугой, даже ещё более верным — без языка-то.
— Пощадите его, хазрет, — робко попросил Искендер. Не от души попросил, а лишь вспомнив о том, что он христианин и должен сожалеть о недругах своих.
— Вот ещё! — фыркнул Тамерлан. — Не хочу. Ослан, выполняй!
Азербайджанец отчаянно завопил, но расторопный юзбаши ловко справился со своим заданием. Окровавленный язык Сулейманбека лёг на серебряное блюдце, стоящее на столике перед Тамерланом. По знаку великого эмира казнённого увели.
— Мирза Искендер, — сказал Тамерлан, глядя на отрезанный язык, — вот видишь, при помощи этого маленького инструмента можно петь хвалебные гимны, а можно клеветать на своего вчерашнего сотрапезника. Странно, что и для того, и для другого Аллах создал один и тот же орган, правда? Можешь взять его себе на память.
— Мне бы не хотелось… — пробормотал Искендер.
— А я говорю: бери! И храни у себя. Проверю!
Глава 24
Ax, Нукнислава, Нукнислава!
Как ни страдал от похмелья в то утро мирза Искендер, а мученья послов короля Энрике были не меньшими. Дон Альфонсо, который вообще не пил вина, не имея к нему пристрастия, лежал пластом, зелёный и мокрый, а персиянка Афсанэ и слуги-испанцы суетились вокруг него с разными притираниями и примочками, как над лежащим на смертном одре. Дон Гомес только посмеивался и говорил, что он не прочь сегодня продолжить веселье. А почему бы и нет? Сегодня он проснулся в объятиях хиндустанки Гириджи, которая тотчас вознаградила его за пробуждение своим мастерством, ведь некогда она прошла большую школу и служила в храме, где поклонялись священному каменному столбу Лингаму [131] . И теперь рыцарь пребывал в отличнейшем расположении духа, шутил и смеялся над доном Альфонсо и наигранно сочувствовал дону Гонсалесу, которого после такого количества вина терзала больная печень.
131
Лингам —
Писатель лежал на левом боку и обеими руками держался за бок правый. Он стонал и кряхтел, морщась и крепко сжимая губы. Но, как это ни покажется странным, мучился он больше даже не от боли в печёнке, а от сознания, что наложница Нукнислава, которая волей-неволей должна была отдаться ему, ибо так повелел Тамерлан, удрала от него вчера во время разгульного пиршества. Сбежала, и до сих пор нигде не могут её найти.
Её образ стоял пред ним как нечто желанное и светлое, сладостное и таинственное. Она призвана была спасти его от болезней, оздоровить, ведь всё последнее время, лет пять-шесть, он чувствовал себя неизлечимо больным, угасающим, с каждым днём утрачивающим жизненные соки.
Вот сейчас бы она присела рядом с ним, погладила его по волосам, прикоснулась губами ко лбу, потом положила свою ладонь к нему на печень, и боль мгновенно бы испарилась. В том, что дон Гонсалес попросту влюбился в красивую и неприступную лужичанку, он никоим образом себе не признавался, но сердце его тосковало по ней, и он искал каких-либо разумных объяснений этой тоске.
А главное — как она посмела, плутовка! Ведь сам сеньор Тамерлан приказал ей служить наложницею у испанского посла дона Руи Гонсалеса де Клавихо!..
«Ах, Нукнислава, Нукнислава!» — кряхтел он тихонько, взывая к её благоразумию.
В полдень дон Альфонсо немного очухался, и они с доном Гомесом вдвоём позавтракали. Дон Гомес при этом хвастался, что у него всегда с похмелья отменнейший аппетит. А дон Гонсалес с отвращением думал о еде, встал, чтобы умыться и переодеться в новый камковый халат, подаренный вчера сеньором Тамерланом, и снова улёгся на мягкое ложе из весёлых хотанских ковров, золотисто-жёлтых и розовых, украшенных изображениями летучих мышей, бабочек, цветущих веток и свастик. Мысли его продолжали витать вокруг больной печени и исчезнувшей славянки.
После полудня, когда приближалось время очередного намаза, зухра, явился Мухаммед Аль-Кааги. Точнее, сначала в просторные комнаты дворца Баги-Нау, отведённые для послов короля Энрике, вошли трое слуг с огромными кувшинами, наполненными вином, затем вбежала молоденькая и очень хорошенькая девушка, лицо которой почти не скрывала прозрачная накидка. А уж за ней вошёл Мухаммед и, поздоровавшись с послами, объявил:
— Великий сеньор сетует на то, что вы вчера стеснялись и почти не притрагивались к вину. Он утверждает, что, по его мнению, франки за ужином обычно выпивают до ста кубков вина, а достопочтенные послы, как видно, из скромности не решались вчера поступать по своим законам. Посему он прислал вам эти кувшины, чтобы вы могли осушить их прежде, чем вас перевезут в сад Баги-Дилгуш, куда и сам великий сеньор не так давно соизволил переехать.
— Ты с ума сошёл, Мухаммед! — воскликнул дон Гонсалес со своего ложа мучений. — Разве ты не видишь, что мы перепились вчера и еле отошли сегодня. А я так и не отошёл, вот лежу и страдаю. Печень вот-вот лопнет. Ты издеваешься над нами, да?
— Нисколько, — вздохнул Мухаммед. — Я всё вижу и знаю, но должен же я был передать вам подарок и пожелания великого сеньора!
— А я с удовольствием промочу горло, — рассмеялся дон Гомес. — Эй, любезнейший, плесни-ка мне в этот стакан.
— А что, — спросил дон Гонсалес, — не сыскали ли ещё мою наложницу-славянку?