Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— Вы видите, — сказал Тамерлан, — лев подражает мне, ибо и я не притрагиваюсь к добыче, покуда не разделю её со своими воинами.
Забава надоела, и куски еды вскоре перестали летать над дастарханом, ударяясь о стальные прутья, либо проскальзывая внутрь клетки, либо отскакивая от них. Первый канатоходец отправился в свой путь по самой узкой тропинке в мире, балаганные шуты, кызыки, высоко выпрыгивая, пролетели над головами пирующих и, оказавшись возле клетки, начали жонглировать клинками и горящими факелами, медными кувшинами и звенящими колокольчиками. За спинами гостей появились ряженые в звериные шкуры, столь искусно исполняющие свою роль, что не один улем или мирза, эмир или минбаши был напуган, услышав внезапный рёв у себя за ухом, а оглянувшись,
Ноги у Султан-Мухаммеда подкосились, и от пережитого ужаса его стало сильно мутить, розово-красный поток хлынул изо рта. Одиннадцатилетние шахрукиды, Улугбек и Ибрахим-Султан, по приказу старших братьев подняли Султан-Мухаммеда с колен и повели из зала, ужасно негодуя на него, поскольку им так хотелось посмотреть на огнеглотателей, появившихся в центре дастархана среди жонглирующих и скачущих кызыков. Покуда они отводили своего двоюродного брата, противного, шаткого, блюющего, огнеглотатели успели закончить свои фокусы, и когда ребята вернулись в зал, там уже вовсю началась новая забава. На сей раз её затеяли военачальники Борондой и Нураддин. Они стали швыряться остывшими мантами и сухими пирожками в канатоходцев, иногда попадая в цель, а иногда даже добрасывая до противоположного края дастархана. Если мант, пирожок или кость от лошажьего окорока ударял канатоходца в грудь, локоть, плечо или ногу, тело вздрагивало, и несколько раз то один, то другой едва не сваливались с каната, потеряв ненадолго равновесие. И надобно же было так случиться, что как раз когда Улугбек и Ибрахим-Султан вернулись в зал, большой кусок баранины угодил прямо в лицо канатоходца, балансирующего над самою клеткой со львом и львицами. Канатоходец сильно шатнулся и рухнул вниз, туда — к зверям, и без того сильно раздражённым мельканием факелов в руках у жонглирующих шутов. Громкий крик огласил зал дастархана. Дальше все увидели, как несчастный канатоходец бросился к стальным прутьям и пытался вскарабкаться по ним наверх, но, видимо, при падении он повредил себе плечо, боль не позволила ему взлезть наверх, и он снова свалился вниз.
— Это я! Это я его сбил! — кричал в восторге темник Борондой.
В это время лев и две львицы набросились на канатоходца, разрывая его тело когтями. От жуткого зрелища все мгновенно притихли, а семилетний Суюргатмыш и четырёхлетний Мухаммед-Джогей завопили, и атабеки поспешили увести их из зала. Ибрахим-Султан тоже заплакал, но он считался уже взрослым мальчиком и должен был выносить любые зрелища. Улугбек же взирал на страшное, творящееся в львиной клетке событие широко раскрытыми глазами. Затем он посмотрел на своего дедушку, которого очень любил и считал самым добрым человеком в мире.
Тамерлан аж приподнялся, стараясь как можно лучше рассмотреть гибель канатоходца, но опьянение уже было достаточно сильным, и за полосами стальных прутьев он мог видеть лишь некое смутное мельканье.
— Эх, жаль! — воскликнул он в досаде и стукнул себя левой рукой по колену. Улугбек, видя эту досаду на лице дедушки, вздохнул, размышляя: «Он переживает даже за ничтожного канатного плясуна, а у некоторых поворачивается язык говорить, будто он…»
Тамерлан поднял свой бокал и произнёс:
— Так будет с каждым, кто вздумает плясать над золотыми просторами нашей империи. Ещё раз за китайца Чай Цикана!
И лишь осушив этот кубок, он приказал, чтобы укротитель заставил зверей сидеть смирно, а слуги убрали труп канатоходца.
Китайский
Но нет, попугаи были настоящими. Их выпустили в зал, выполняя следующее приказание Тамерлана, чтобы загладить скверное впечатление от неловкости канатоходца, которого следовало бы наказать хорошей плетью, если бы львы не помогли ему избежать заслуженного наказания.
Десять тысяч попугаев, привезённых в Самарканд со всех концов света, впорхнули в зал, замелькали под сводами потолка, расписанного золотыми птицами, деревьями и гуриями, поскакали по ткани дастархана, стали залезать на разворошённые блюда, многие из которых были лишь чуть-чуть тронуты. Личный писатель короля Энрике, дон Руи Гонсалес де Клавихо, глядя на попугаев, решил, что это-то уж точно пьяная галлюцинация.
— Скажите, Мухаммед, — обратился он к подсевшему Аль-Кааги, — мне эти разномастные и разноцветные птицы снятся?
— Нет, сеньор, они действительно существуют, — ответил тот.
— Глядите-ка, наш дорогой дон Альфонсо, кажется, приходит в себя, — удивился дон Гонсалес, глядя, как Афсанэ, персиянка, помогает дону Альфонсо принять вертикальное положение.
— Зато китайский посол только что упал навзничь, — сказал Мухаммед. — Кстати, феноменальная новость. Оказывается, их император объявил о своём намерении принять христианство.
— Что-что? — вскинул брови дон Гонсалес. — Если вы думаете, что я безнадёжно пьян и меня можно как угодно дурачить…
— Ничего подобного, — возражал Мухаммед, который каким-то образом умудрился не напиться, как все присутствующие. — Вот что, по-видимому, обозначала присланная им в подарок великому эмиру рыба.
— Рыба?
— Ну да, символ первых христиан. Я не знаю всех тонкостей досконально, но христиане Монголии и Китая тоже поклоняются рыбе, как образу Иисуса Христа.
— У меня мозги набекрень! — икнул дон Гонсалес. — Откуда в Китае и Монголии христиане? Разве туда доходили миссионеры?
— Не забывайте, что Чингисхан собирал у себя всевозможных священников, в том числе и христианских, — продолжал пояснять Мухаммед. — Он присутствовал при самых разных священнослужениях, полагая, что, воздавая дань всем божествам мира, поклоняешься главному Богу. Кому-то из монголов приглянулись христианские истины, которые они и принесли назад, в Монголию. А потом Батый ходил на Русь и Восточную Европу с походами, дошёл до Праги, Вены, Эстергома, Диррахия, и золотая пыль христианства оседала на его сапогах. Короче говоря, немного, но есть в Монголии и Китае христиан.
— Это достойно изумления, — пробормотал придворный писатель кастильского короля. — Смотрите-ка, опять упал… А она поднимает его…
Дон Альфонсо и впрямь снова рухнул лицом на дастархан. Он пьян был мертвецки, и дон Гонсалес приближался к его состоянию в отличие от дона Гомеса, который улёгся, головой на колени красавицы хиндустанки Гириджи и развлекался слушанием мелодичных индусских песен, которые девушка тихонько ему напевала.
Дон Гонсалес посмотрел на славянку Нукниславу, которая с насмешливым любопытством взирала на всё происходящее. Он снова решил попробовать взять её за руку, и она на сей раз не отдёрнула свою руку. Он прижался горячим лбом к прохладным костяшкам её пальцев и стал медленно терять сознание.