Тинко
Шрифт:
— Ты еще сердишься? — спрашивает меня Стефани.
— А вы женитесь на нас?
— Моя мама сказала, что вы заслуживаете участия.
— Правда сказала?
— Правда.
— Ну, значит, вы на нас женитесь.
— Нет, этого она не говорила.
— А тебе надо сидеть дома, а то у нас и так спать негде.
— А я и так всегда дома сижу. Дедушка твой эгомист. Он все себя за локоть укусить хочет — вот чего мама еще сказала.
— Да
— Вввау! Вввау-вау!
Мы так и вздрагиваем. Это Фриц Кимпель спрыгнул с забора прямо на нас. В карманах у него что-то побрякивает, будто там стекляшки.
— Кто пугается, тот намается! — кричит он и страшно рад, что мы на самом деле испугались. Нахально так посмотрев на Стефани, он говорит: — Убирайся! Не видишь разве, у нас тут с ним мужской разговор пойдет.
— Подумаешь! — фыркает Стефани, закидывает голову и нерешительно отходит.
Мне Фриц заговорщически шепчет:
— Нам надо что-то предпринять. Они всё еще дразнятся.
— Стефани не дразнится. Маленький Кубашк тоже.
— Эти не в счет. Зепп-Чех дразнится, и Белый Клаушке. Это все потому, что нас Шепелявая околдовала. Совсем нас опозорила!
— Я с тобой больше не вожусь.
— Чего это ты?
— Ты мой велосипед хочешь перекупить.
Фриц задумывается, потом говорит:
— Я тебя на раме прокачу.
— Ни за что не сяду на раму к такому, как ты!
— А ты почему не взял заколдованных гусениц?
— Да ты сам небось их взял!
— Я… я… И вовсе я не брал их… А ты у меня все равно в руках, я тебя всегда могу утопить!
— Ты меня теперь только на пятьдесят пфеннигов можешь в воду окунуть, только вот до сих пор — до живота, не глубже.
— Нет, на семьдесят пфеннигов, по шейку, а потом я возьму и силой с головой окуну!
— Нет, только на пятьдесят пфеннигов. Гнёзда я тебе показывал? Показывал. Кошку ловить помогал? Помогал. А ты за все это не вычел мне из долга.
— А я вовсе и не хочу перекупать твой велосипед.
— Нет, хочешь. Мне Фимпель-Тилимпель сказал.
— Да, Фимпель-Тилимпель…
— Не ври, не ври, ты мышка-воришка! Ты у Шепелявой ее деньги стащил.
Фриц делается белый-белый:
— Это какие я деньги стащил?
— Шепелявой, ее деньги! Вот какие!
Фриц быстро сует сразу обе руки в карманы и пригибается, как для прыжка.
— Вот гляди — никаких денег я не брал! — кричит он и выдергивает сразу обе руки из карманов.
Что-то летит мне в лицо. Что-то звякает. Пышные летние облака медленно спускаются, придавливают меня все сильнее и сильнее. Я падаю на спину. Но падать мне почему-то совсем не больно. Вот только вздохнуть я никак не могу. Воздух стал слишком велик, он не пролезает мне в рот. Стефани кладет мне на грудь букетик цветов, опускается рядом на колени и плачет. Значит, я умер.
Глава тринадцатая
Умер я всего на два дня. Потом я снова стал живой. Но у меня все время болела голова. Стоило
Теперь мне уже лучше. Только что доктор опять приходил. Он сорвал у меня с лица пластыри, постучал по голове, что-то послушал в ней и сказал:
— Ну вот, дело и на поправку пошло!
— Неужто на поправку? — всхлипнула бабушка, вытирая фартуком слезы. В глазах у нее вспыхнул огонек надежды.
— Да-да, внучек ваш поправляется, матушка Краске! — ответил доктор и ушел.
— Бабушка, сегодня я съем десять яиц! Мне это раз плюнуть.
— Десять? А не стошнит тебя, Тинко?
— Ничего не стошнит, бабушка.
— Ай-яй-яй! Ручки-то у тебя какие тоненькие стали. В животике-то небось ничегошеньки у тебя нет.
Я съедаю одно яйцо, и меня не тошнит. Съедаю второе и третье, и меня все равно не тошнит. Вот я какой молодец!
Дедушка подобрал в нашем садике маленькую синичку из позднего выводка. Веселую такую! Она уже немножко летает у меня в горнице — с кровати на карниз и обратно. Бабушка положила синичке на подоконник шкварку. Птичка клюет и теребит ее. Мне совсем не скучно лежать в кровати: ведь у меня есть синичка! Одеяло мое она закапала. Иногда она клювиком тихонько пробует пластырь у меня на лице. А я лежу и не шелохнусь, хоть и щекотно очень. Вот она и улетела! Ну да, пластырь небось не такой вкусный, как шкварка.
Дедушка сидит, опершись локтями о колени, хрустит пальцами и о чем-то думает.
— И надо ж было вам так рассориться с Фрициком! Каково мне-то теперь! Как я другу Кимпелю на глаза покажусь! Говорят, Фрицик-то тоже себе повредил что-то.
— Он мой велосипед перекупить хотел, дедушка.
— Да-да, велосипед. Знаю, знаю. Ладно, куплю тебе велосипед!
— Правда, купишь?
— Ты вот поправляйся скорей… Сколько просит Фимпель-то за него?
— Тридцать марок, дедушка.
— Тридцать, говоришь? Гм… Ну, выздоравливай поскорей.
Дедушка снова впадает в раздумье. В списке, который вывесили на воротах пожарного сарая, его фамилии не было. Наш солдат все уладил. Он занял хлеб у переселенцев и сдал за нас все в срок. Дедушка ничего и не знал об этом. Хоть дедушке и приятно, что он не попал в список, но кое-какие сомнения все же у него возникли. Как же, например, быть теперь с другом Кимпелем?
Лысый черт обозвал дедушку предателем. Дома дедушка раскричался и, в свою очередь, обругал предателем нашего солдата. «Вот ведь до чего собственное семя довело!» — все ворчит он.