Тито Вецио

Кастеллацо Людвига

Здесь следует отметить, что главным стимулом как благородных, так и самых отвратительных побуждений в частной и публичной жизни римлян была женщина, эмансипированная не вследствие своего интеллектуального развития, а потому что среда, в которой они вращались, была распушена, отличаясь особенным цинизмом и развратом. То же самое можно сказать и о женщинах остального языческого мира: в них перемешалось и хорошее и плохое. Все эти Клавдии, Аспазии, Лукреции, Мессалины, Агриппины представляют удивительное явление в истории нравственного развития женщины…

Договор между новыми друзьями был заключен. Оставалось решить всего один вопрос: как поступить с Флорой?

— Я полагаю, следует найти способ, чтобы эта опасная свидетельница незаметно исчезла, — сказал претор Лукулл.

— Мне кажется, что ее надо немедленно посадить в тюрьму, причем содержать отдельно от других, — отвечал Аполлоний. — Мне необходимо поговорить

с ней и узнать, что же вызвало столь внезапную перемену. Почему она из моей соучастницы превратилась в доносчицу. Кто знает, может мне удастся убедить ее снова помогать мне… хотя бы молчанием.

— А если ты не сможешь этого сделать, если она будет упорствовать?

— Об этом ты не беспокойся, Лукулл. Для достижения своих целей я, не задумавшись, отправил к праотцам моего достойного родителя. Если понадобится, за ним последует и матушка.

— Так ты действительно сын покойного Марка Вецио?

— Да, но рожден от невольницы, потому и раб. Впрочем, я чувствую в себе прирожденный дар победителя, и чтобы окончательно достичь цели, клянусь тебе, Лукулл, я не остановлюсь ни перед каким, даже самым опасным преступлением.

— Это и не удивительно. В тебе течет римская кровь. Ты очень похож на своего покойного отца. Хорошо же, я прикажу, чтобы эту женщину в крытых носилках отнесли ко мне. Сейчас позову ликторов.

— Одну минуту. Позволь мне сначала распорядиться, чтобы ее немедленно усадили в крытые носилки. Надо, чтобы собравшаяся у входа толпа ни в коем случае не заметила ее.

— Ты прав, мой предусмотрительный Аполлоний, прав, как всегда. Я начинаю думать, что с таким замечательным союзником мне не придется долго ждать удобного случая для того, чтобы отомстить Тито Вецио. Только не забывай носить на лбу эту повязку, скрывающую ото всех ужасное клеймо раба. И прошу, сделай так, чтобы оно и мне не попадало на глаза ни при каких обстоятельствах.

Спустя несколько минут из внутренних покоев дома старого Вецио вышли претор Лукулл, Аполлоний, ликторы и толпа писцов, клиентов и слуг. Вслед за ними четверо могучих каппадокийцев вынесли закрытые носилки.

В зале они увидели Тито Вецио, который по-прежнему стоял на коленях подле покойника.

— Это он! — возмутился Аполлоний. — Надо бы как-то выставить его отсюда.

— Непременно.

— Юноша, — сказал громко и торжественно претор, подойдя к Тито Вецио. — Тебе не следует находиться в этом священном месте. Претор Сицилии приказывает тебе немедленно удалиться и не оскорблять своим присутствием прах знаменитого потомка рода Вецио.

Сначала молодой человек не понял смысла этих грозных слов, но потом, увидев перед собой грозную фигуру римского претора, он встал, презрительно смерив его взглядом, и гордо бросил:

— Разве закон дал тебе право говорить так со свободным гражданином Рима? И с каких это пор сын не имеет права навеки проститься со своим горячо любимым отцом?

— С тех пор, как этот отец в своем духовном завещании лишил его наследства и решительно заявил, что некто Тито Вецио не имеет права называться его сыном.

Несчастный юноша зашатался от этого страшного неожиданного удара. Вслед за торжественным заявлением претора Лукулла о лишении наследства молодого Тито Вецио его отцом, со двора послышались страшные крики. Они доносились из носилок, которые дюжие рабы поспешили унести как можно дальше. Настала обычная тишина. Тито Вецио вышел во двор… Он навсегда покидал отцовский дом, который с этой минуты стал для него чужим.

Претор Лукулл и Аполлоний также вышли из дома и, не торопясь, отправились к носилкам. Бедный Аргус завыл еще громче и жалобнее, он чуял, что уже больше никогда не увидит своего молодого хозяина. Старый Марципор, видя, что его последняя хитрость не удалась, что все погибло и уже нельзя спасти его дорогого Тито, посыпал голову пеплом и, судорожно рыдая, лежа на полу своей конуры, время от времени шептал:

— Теперь всему конец! Пусть же придут Фурии и жестоко покарают меня за ложные клятвы.

ALEA JACTA EST [182]

На следующий день уже всему Риму было известно о несчастьи, постигшем молодого Тито Вецио. У дверей его дома толкались заимодавцы и многие известные римские ростовщики, напуганные неясными слухами об окончательном разорении их должника.

182

Alea jacta est —

кость (идеальная) брошена, то есть жребий брошен. По преданию именно эту фразу произнес Юлий Цезарь, решившись перейти Рубикон.

Верный Гутулл, рудиарий Черзано, дворецкий Ситно и все домашние слуги, боготворившие великодушного и доброго юношу, бродили, повесив головы, как тени, и не знали, как утешить друг друга и своего господина. Несчастная Луцена, обливаясь слезами, горячо молилась у алтаря домашних богов.

Сам Тито Вецио быстрыми шагами ходил по библиотеке и ужас его положения, а еще больше положение горячо любимой им девушки, кипятил его горячую кровь, побуждая к самым рискованным и отчаянным поступкам. Благородный, всегда рассудительный молодой человек, постоянно избегавший насилия, теперь сам решился к нему прибегнуть. В голову приходили самые нелепые безрассудные планы.

— Меня покарала жестокая Фортуна, — рассуждал он. — Вот я и стал беднее любого нищего, которому еще вчера подавал сестерции! Без всяких средств, лишенный крова, осажденный безжалостными кредиторами. Что же мне теперь делать? Продать душу кровожадному честолюбцу Сулле, негодяю, стремящемуся уничтожить в моем дорогом отечестве даже признаки свободы? Или стать приверженцем свирепого опустошителя Мария и вместе с ним утопить в крови все святое, все родное и милое для меня? А я, безумец, лелеял в моей душе возвышенные планы, надеялся осуществить великие идеи Гракхов, думал стать поборником свободы моего отечества, защитником слабых от произвола сильных. Что же я могу теперь сделать, если меня самого закуют в цепи и поведут продавать на рынок за долги, а мою божественную Луцену снова обратят в рабство, потому что я не в состоянии выкупить ее у кровопийцы. А я, безумец, мечтал воплотить в жизнь мои идеи даже в самых отдаленных странах мира, осчастливить людей, а тут побежден, обессилен и прикован к скале, как Прометей, цепями нищеты и позора! А Луцена, моя несравненная Луцена, которую я люблю больше своей жизни, больше всех радостей мира, люблю так, как никого и никогда не любил, что будет с ней? Людская алчность и разврат превратят богиню красоты в несчастную, всеми презираемую женщину. Теперь я не в состоянии заплатить Скрофе обещанную сумму, у меня ничего нет, я обобран до нитки, лишен наследства, даже имени, которое до сих пор носил. Мои злодеи и ненавистники сумели втереться в доверие к моему отцу, убедить его, что я не его сын, и он, несчастный, поверил им и поступил так, как они хотели. Я все готов перенести — нищету, позор, унижение, но не отдам мою Луцену торгашу человеческим телом, вампиру, сосущему кровь несчастных женщин, превращающий их в развратных созданий. Нет, нет, этого я сделать не в силах, я чувствую, что схожу с ума от одной мысли о возможной участи моей Луцены. Сердце бешено колотится в моей груди, глаза застилает темное облако, в голове возникают страшные мысли. Я убью злодея, посягающего на честь и свободу моей Луцены, убью ее и себя самого, да, скорее соглашусь убить ее своими собственными руками, чем отдам в неволю и позорный разврат. Я убью мою милую, нежную Луцену, как Виргиний убил свою дочь, но торгаш и низкий развратитель Скрофа не получит ее обратно! Нет, я не могу допустить этого. У меня хватит решимости сделать страшный, роковой шаг. Подобно гладиатору во время боя я вынужден не просить и никому не давать пощады, мое спасение в моем безнадежном положении. Гладиатор! Какие адские силы кинули в огненное горнило моего мозга эту идею, около которой возникают определенные, пока еще неясные образы? Гладиаторы! А что, если я решусь, если я брошу искупительный клич… свободы и соберу всех подобных мне бездомных? Если юноша, лишенный крова, станет во главе всех, не имеющих имени? Я возьму на себя эту страшную задачу. И если мне удастся разрешить ее, страждущее, угнетенное человечество назовет меня великим… Я спасу этих несчастных, которых праздная, рассвирепевшая толпа римских граждан посылает на убой ради удовлетворения своих кровожадных инстинктов. Я сниму оковы рабства с невольников и очищу поле Сестерцио от их трупов. А если мне не удастся? Тогда люди назовут меня злодеем и сумасшедшим. Но что мне до суждений людей, стоит ли ими дорожить? Ради своих дурных инстинктов развращенная толпа готова пожертвовать и чужой и своей свободой. Итак, ко мне, все, окованные цепями рабства, все жертвы кровожадных забав свирепой толпы, ко мне, бездомные плебеи, которым некуда приклонить усталую голову! Итальянцы, не имеющие ни пяди земли, для всех вас Рим — мачеха, а не родная мать! Ко мне, несчастные жертвы, угнетенные ненавистной алчностью толпы, этих хищных волков, демонов грабежа, насилия и резни! Пусть для Рима, погруженного в разврат, мой призыв будет страшнее мести Кариолана, ужаснее клятвы Ганнибала.