Тито Вецио

Кастеллацо Людвига

— Показания раба никто не примет во внимание.

— А ты бы что показала?

— На суде я, конечно, буду утверждать, что ты сын бывшей рабыни Флоры, известной под именем колдуньи Эсквилины, презираемой и ненавидимой всеми гражданами Рима.

— Так будь же ты проклята, гнусная ведьма! Пусть будет проклят и тот злодей, который решился на страшный подлог, исковеркавший всю мою жизнь. Обоих вас я посвящаю богам преисподней. Ты, конечно, не скажешь мне имени этого раба, но я и без тебя сумею догадаться, кто он… Из всех прежних рабов в доме Вецио остался один Марципор, привратник дома. Нет никакого сомнения, что это именно он! О, я сумею добиться правды от Марципора, я использую все средства.

— Злодей, ты будешь пытать старика?!

— Он пройдет у меня через все мыслимые муки ада, но я заставлю его говорить. Также, как и тебя — молчать! Поняла ли ты, Кармиона, мой замысел и не желаешь ли ты поклясться мне жизнью своего… вновь приобретенного сына, что никому не раскроешь этой ужасной тайны и никогда больше не попытаешься сорвать повязку с

моего лба?

— Молчи, злодей!

— Ты не согласна? Но подумала ли ты, что своим глупым упрямством подписываешь свой смертный приговор?

— Да, подумала и не собираюсь скрывать от судей ни своих, ни твоих злодеяний.

— Перед судьями? Неужели ты считаешь меня настолько глупым, что я могу позволить тебе появиться в суде? Нет, уважаемая Кармиона, у меня есть более надежное средство, которое навеки обеспечит твое молчание. Итак, поклянись мне сию минуту, что будешь нема, как рыба… или готовься к смерти.

— Подлый злодей! Отравитель своего родного отца! Убей же меня, прибавь еще одно преступление к тем, которые ты уже совершил. Да, убей меня, потому что, клянусь всеми богами и богинями, пока буду жить на белом свете, я не отдам на растерзание своего сына, этого достойного юношу, а тебя, изверг, отравитель родного отца, я передам…

— Умри же! — яростно вскричал Аполлоний, вонзая кинжал в грудь своей матери.

— Ах, проклятый!.. Отце… у… бийца, — простонала несчастная и, гремя цепями, упала на каменное ложе.

— Отцеубийца, да!.. А вот теперь, быть может, и убийца своей матери, — прошептал изверг, вытирая окровавленный кинжал похожей на лохмотья одеждой своей жертвы. — Да, убийца матери! Странное чувство возникает у меня при виде крови этой женщины. По всей вероятности, она мне мать. Вся эта история с подменой — ничто иное, как выдумка! Нет необходимости допрашивать привратника. В ту минуту, когда у моих ног корчилась в предсмертной агонии Флора, со мной происходило что-то удивительное, необъяснимое, чего раньше никогда не бывало. Да, она мне мать. Теперь я это вижу, сознаю. Нет необходимости добиваться истины от Марципора, она здесь, в моем сердце… Кровь сказалась, объяснила мне все. Старый болтун должен умереть без всяких допросов. Пусть отправляется в ад со своим секретом.

Говоря это, изверг взял фонарь, бросил взгляд на искаженное мукою лицо убитой им матери и быстро вышел из каземата, заперев его на ключ.

— Не нужно ли тебе еще что-нибудь от арестованной? — предупредительно спросил смотритель.

— Нет, пока ничего, но ключ от ее каземата я возьму с собой, — и египтянин направился к выходу.

* * *

— Итак, она согласилась молчать? — спросил Лукулл входившего Аполлония.

— Да, будет молчать, — отвечал тот, выразительно показывающий на кинжал.

— Это было самое лучшее и простейшее средство, — заметил притворно равнодушным тоном претор Сицилии, — потому что после вчерашней сцены не стоило возлагать большие надежды на ее обещание молчать. Какие бы клятвы она не давала, я совершенно убежден, она бы предала нас при первом же удобном случае. Теперь же она замолчала навсегда — и прекрасно. Я сегодня же распоряжусь, — продолжал достойный сообщник убийцы тем же равнодушным тоном, — чтобы палач Кадм забрал ее труп из тюрьмы и зарыл на поле Сестерцио или бросил его в Тибр. Римскому правосудию, конечно же, не взбредет в голову интересоваться судьбой исчезнувшей ведьмы. А поэтому ты, Аполлоний, можешь быть совершенно спокоен. О делах поговорим завтра. Сегодня ты, кажется, несколько утомлен, тебе надо отдохнуть, хорошенько выспаться. Иди, и да сопутствуют тебе боги. Ты избавился от своих врагов, теперь надо подумать о моем Тито Вецио. Ты не забыл, что обещал мне его голову.

— О, теперь я просто обязан сдержать свое слово, — отвечал негодяй, злорадно улыбаясь. — Голова этого красавчика обошлась мне слишком дорого, с сегодняшнего дня я могу считать ее своей!

— Вот человек, не останавливающийся ни перед какими препятствиями! — восхищенно заметил Лукулл, когда Аполлоний вышел. — Убил отца и мать, а теперь обдумывает, как бы по-удачнее и брата отправить вслед за ними. А сколько он совершил других, убийств, о которых никто, кроме него, не догадывается? Я полагаю, без счета!..

Тем временем в библиотеке Тито Вецио собрались для серьезного разговора четыре хорошо знакомых друг с другом человека: нумидиец Гутулл, Марк Друз, молодой Помпедий Силон и сам хозяин.

Разговор шел уже давно, но, похоже, привел не совсем к тем результатам, на которые рассчитывал молодой всадник.

— Итак, ты отказываешься принять участие в великом предприятии? — сказал Тито Вецио будущему преемнику Гракхов.

— Решительно отказываюсь и считаю своим святым долгом предупредить тебя, что задуманное тобой — просто-напросто величайшая глупость. Оставим в стороне вопрос о том, есть ли правда в высказываниях некоторых людей что рабство является социальной язвой, результатом несовершенства наших законов или предрассудком. Все это привело бы нас к никому не нужным спорам. Возьмем факт таким, каков он есть. Рабство в данный момент является основой общественной жизни Рима. Устранить сразу же, без всякой подготовки рабство означает перевернуть сложившуюся систему республики с ног на голову. Едва ли найдется сторонник подобной идеи не только среди привилегированных классов, но даже среди простолюдинов и совершенно неимущих. Среди квиритов встречаются и такие личности, которые, несмотря на то, что живут за счет частной

и государственной благотворительности и часто не имеют даже куска хлеба, повсюду водят своего раба и обращаются с ним с надменностью, не уступающей надменности сенатора Скавра, Опимия или претора Метелла, чья патрицианская гордость, как тебе известно, не имеет себе равных в целом Риме. Такой гражданин-попрошайка скорее обойдется без тоги, будет питаться одним черствым хлебом, пить уксус вместо вина, но без раба не сделает и шага. Идет ли он в баню — раб его сопровождает, ночью на улице — раб освещает ему дорогу с помощью дешевого фонаря из слюды, на рынке, улице, в публичном собрании — раб повсюду следует за ним. Конечно, это смешно, больше того — глупо; господин, живущий на милостыню, не может обойтись без услуг раба. Тем не менее, нельзя не замечать, что это прискорбное явление довольно широко распространено в нашем обществе. Подобная заносчивость характерна для всех без исключения граждан римской республики. И отнять у них рабов — дело более чем рискованное, по-моему, просто-напросто граничащее с безумием. В этом случае партии прекратят свое существование, ведь в вопросе о рабстве все солидарны, при первых же признаках опасности квириты сплотятся в одну массу и обрушатся на того, кто захочет отнять у них людей, самими богами, по их мнению, предназначенными быть рабами. Разъединенные в настоящее время, они все кинутся на тебя, и ты погибнешь. Мне кажется, к реформам в обществе надо приступать постепенно, так сказать, осторожными шагами, если хочешь, на цыпочках, но отнюдь не скачками. Следует использовать хитрость Горация, который, увидав, что невозможно противостоять трем Курациям одновременно, разбил их поодиночке. Гракхи могли победить и не погибли бы, если бы вели дело более благоразумно, осторожно и расчетливо. Но они из-за своей неосмотрительной пылкости и великодушия чересчур увлеклись, желая сразу уничтожить тиранию. Последствия, как ты знаешь, были весьма печальны. Чтобы принести ощутимую пользу нашему Риму, необходимо постепенно, мало-помалу ослаблять влияние аристократии и власть олигархов. Для противовеса им следует создать новую аристократию всадников, а завоеванные земли раздать беднякам. Создать новых собственников, пробудить новые интересы, даровать права гражданства как латинским городам, так и многочисленным народностям Италии. Это все возможно и вполне исполнимо. Такого реформатора ждет еще незаполненная страница истории и популярность среди современников. Но желание отнять то, что является неотъемлемой частью имущества римских граждан, отнять его сразу без всякой подготовки, при помощи вооруженного бунта — по моему мнению, опасная, безумная авантюра. Не надо забывать, что рабы являются предметом гордости некоторых господ… Нет, Тито, горе безумцам, которые скачками хотят преобразовать общество! А ты, мой милый Вецио, хочешь прыгнуть сразу на несколько столетий вперед. Но подумал ли ты: если восставшие рабы победят, они же перебьют всех господ. Ты же, насколько мне известно, благодаря своей благородной натуре, всегда был противником резни и убийств. Ты постоянно стремился к возвышенным целям, а теперь хочешь превратить наш мир в руины, где воцарится торжествующий варвар. Нельзя примирить побежденных и победителей, точно так же, как огонь с водой. Либо те, либо другие должны неизбежно погибнуть. Поэтому затевать резню ради освобождения рабов бессмысленно.

— Вы все отрицаете хорошее в порабощенном человеке, — с энтузиазмом возразил Тито Вецио, — но вспомни отца Гракхов, который выстроил на Авентинском холме храм свободы, служивший убежищем преследуемым рабам. А когда Гай Гракх, потерпев поражение, спасался бегством, то рядом с ним остался только один человек — раб Филократ, защищавший его своей грудью. И когда Гракх, убедившись в провале своего дела, решил умереть, он попросил Филократа убить его, что и было исполнено. Но, не желая пережить своего господина, Филократ тут же покончил с собой. Вот ты и скажи мне, Друз, разве у человека, способного на такую героическую смерть, не душа свободного человека?

— Кто же отрицает, что и в душах угнетенных рабов может засиять луч мужества и великодушия. Но и ты, надеюсь, не собираешься возражать, что подавляющее большинство рабов отличается низостью и грубостью. Ударив кремнем о железо, можно вызвать искру, но эти искры и не греют и не светят. Между прочим, наши законы предусматривают подобные проблески человечности среди рабов и поэтому предоставляют их господам право отпускать на волю. Получивший вольную раб одновременно получает и права вольноотпущенника, но требовать от государства еще более решительных шагов в этом направлении — то же самое, что опрокидывать здание, которое мы, наоборот, рассчитываем обновить, украсить и укрепить, чтобы оно твердо стояло, не боясь разрушительного действия времени. Тебе, Тито Вецио, известно, что сила и храбрость являются краеугольными камнями здания римского величия. Поэтому наши предки всегда презирали людей, предпочитающих позорную жизнь раба славной смерти на поле сражения. Они не раз отказывались выкупать своих граждан, попавших в плен во время самнитских и пунических войн. Вот, мой милый, откуда берет свое начало то глубокое презрение свободных граждан к рабам, не сумевшим в свое время ни победить, ни достойно умереть. Таково положение вещей, создавшее закон, правда, суровый и бессердечный, но под его защитой наш народ стал великим и страшным для всех прочих народов. Отменить этот закон означало бы превратить римских граждан в жалких трусов, сборище паникеров. Я не думаю, чтобы ты был способен на это. Да и сил не хватит. Скорее всего ты будешь побежден еще до начала сражения.