Тьма над Лиосаном
Шрифт:
— Пусть постоят, — выдержав паузу, уронил брат Гизельберт. — Брат Дионнис укажет вам место. — Он кивнул одному из послушников. — Во имя Господа нашего.
Юноша склонил голову и в знак повиновения подтянул орарь — расшитую крестами перевязь — к шее.
— Во имя Христа, — пробормотал он.
— Герент, — распорядилась Ранегунда, не оборачиваясь, — езжай за ним, а потом займись лошадьми.
— Слушаюсь, герефа, — откликнулся Герент, понуждая свою гнедую покинуть неровный строй конников, все еще остававшихся в седлах.
В
— Куда его ставить?
— Перед воротами, — велел Гизельберт. — А чуть поодаль расположите скамьи для мирян.
Сидя в седле, Сент-Герман наблюдал за происходящим, и то, что он видел, не нравилось ему все больше и больше. Брат Гизельберт намеренно нагнетал обстановку, не проявляя должного уважения к маргерефе и унижая сестру. Такое начало ничего доброго не сулило, и Сент-Герман, положив руку на грудь, с тревогой ощупал написанное им ночью письмо. Он намеревался отдать его отъезжающим в Гамбург монахам, но теперь сомневался в успехе задуманного. Рядом шумно вздохнул сидевший на чалом мерине Эварт. «Вот настоящий счастливчик, — подумал вдруг Сент-Герман. — Помешательство тоже охватило его, но отступило, причем без малейших последствий».
— Что думаешь, иноземец? — спросил неожиданно Эварт. — Каково твое мнение? Чего нам от них ожидать?
— Печально видеть, что ваш бывший герефа столь пренебрежительно относится к своей собственной сестре, — сказал Сент-Герман.
— Печально, — повторил Эварт и, понизив голос, прибавил: — Вряд ли все кончится хорошо.
— Особенно для жены капитана Жуара, — кивнул Сент-Герман. — В этих краях жизнь и так несладка, а ей хотят придать еще большую горечь.
— Вот-вот. — Эварт придвинулся ближе. — Знаете, что я вам скажу? Все всегда кончается плохо, если в спор вступают монахи.
— Да, — кивнул еще раз Сент-Герман.
— Но им не следует задевать маргерефу. Так они доберутся до герцогов и до Пранца, а там, чего доброго, и до самого короля, — прошептал с раздражением Эварт.
— Да, — вынужден был опять согласиться с ним Сент-Герман.
Он по собственному опыту знал, как быстро подчас мелкие распри перерастают в мятежи и восстания, особенно когда к ним примешиваются служители доминирующих религиозных течений. Граф прищурился и устремил взор на серо-зеленые балтийские волны.
Стол наконец поставили на определенное настоятелем место, а возле него расположили четыре стула.
— За стол сядем мы с братом Эрхбогом и писцами, — заявил брат Гизельберт. — Маргерефе, как королевскому уполномоченному, отводится отдельная скамья, установленная напротив. Остальные разместятся на разнесенных по обе стороны стола скамьях. Обвиняемая будет стоять. В отдалении от мирян и от братии.
— Он оскорбляет Ранегунду, — пробормотал Эварт.
— Да, — кивнул Сент-Герман. — Это так.
— Скверное
Брат Андах, наклонив голову, вышел вперед.
— Я духовник королевского представителя. Мне подобает сидеть за столом — рядом с вами.
— Хорошо, — сухо откликнулся брат Гизельберт и распорядился: — Принесите для брата Андаха какой-нибудь табурет.
— Я хочу стоять рядом с женой, — решительно заявил капитан Жуар. — Это мое право.
— Мы еще не уверены, достойна ли она быть вашей женой, — отозвался брат Гизельберт непререкаемым тоном. — Вам надлежит сидеть вместе со всеми.
Среди воинов поползли шепотки, а капитан Жуар положил руку на эфес своего меча.
— Она моя жена, и я буду стоять рядом с ней, что бы вы там ни говорили.
— Пусть стоит, — поддержал своего вассала маргерефа. — У него есть такие права. И потом, я уже обещал ему это. — Он повторил: — Пусть стоит.
Брат Гизельберт впервые заколебался, затем пожал плечами.
— Если он желает разделить с ней бесчестье, пусть. — Он перекрестился и сел на стул, знаком велев высокому и широкоплечему брату Аранольту встать у себя за спиной.
Капитан Жуар заметно расслабился и, повернувшись, сказал что-то жене, сидевшей позади него в дамском седле. Та, не выказывая ни малейшего интереса к происходящему, повела плечом и вновь уставилась на черту горизонта.
— Спешьтесь и отведите эту женщину туда, где ей надлежит стоять, — приказал брат Гизельберт и, покривившись, прибавил: — И оставайтесь с ней, если желаете служить дурным примером для находящихся здесь мужчин.
Появились монахи со скамьями на плечах. Потеснив всадников, они принялись расставлять их.
— Остальным тоже лучше бы спешиться, — сказала Ранегунда, поворачиваясь к отряду. — Сдайте своих лошадей. — Она с вызовом посмотрела на брата. — Кому, Гизельберт?
— Брат Гелхарт и брат Норвальд, — с неохотой отдал приказ Гизельберт. — Займитесь солдатскими лошадьми. Напоите их и накормите… тем кормом, что прихватили с собой их хозяева.
Двое монахов — один из них был горбун — не спеша поклонились и пошли вперевалочку к зашевелившемуся отряду.
— Им не следовало пытаться разлучить капитана с женой, — заметил Эварт, перебрасывая ногу через высокую заднюю луку. — Сами же говорят, что семья — это благо.
— Сейчас им выгодно утверждать нечто обратное, — отозвался, спрыгивая с седла, Сент-Герман и, решив уклониться от скользкой темы, заговорил о другом: — Я понял, что в монастыре есть датчане. Ведь Норвальд — это датское имя, не так ли? И Торберн тоже. Я прав?
— Да, — сказал Эварт. — Они и вправду датчане. Из тех, что решили отвергнуть старых богов и последовать за Христом Непорочным.
— Часто ли подобное случается? — с любопытством поинтересовался Сент-Герман.
Эварт, прежде чем дать ответ, поразмыслил.