Тьма над Петроградом
Шрифт:
– Пойдемте послушаем, какой у этого Гомера репертуар!
Шарманщик уже остановился посреди села, поставил свой орган на дубовый чурбачок и закрутил ручку. Из механических внутренностей инструмента понесся душераздирающий скрип и скрежет, а затем полилась унылая мелодия.
– Запевай, девонька! – строго приказал слепец своей малолетней спутнице.
– Дак никого же еще нет, деда! – отозвалась та. – Чего зря стараться?
Действительно, вокруг шарманщика собрались только самые маленькие обитатели деревни – мальчишки от двух до десяти лет. Все, кто постарше,
– Глянь, Васек, тетка с хвостом! – восхищенно сообщил чумазый пятилетний оглоед своему шестилетнему соседу, который старательно ковырял в носу пальцем.
– Не, то не тетка! – со знанием дела ответил Васек. – То ета, как ее… гидра контрреволюции!
– Хоть и нет никого, а ты пой! – наставительно проговорил старик, наградив девочку крепким подзатыльником. – Упражнение тебе будет! А вон и зрители идут!
Действительно, на дороге появились Серж с Борисом. Белобрысая девочка набрала полную грудь воздуха и завела визгливым жалостным тоном:
Маруся отравилась,В больницу привезли…– Ты куда ж, девонька, не в лад! – прикрикнул на нее дед и с новой силой завертел ручку своего органа.
Два доктора с сестрицейСтарались жизнь вернутьИ терли у девицыСапожной щеткой грудь… —старательно выводила белобрысая исполнительница.
Борис Ордынцев наклонился и положил в шапку шарманщика сложенную купюру. Тот, не переставая крутить ручку, торопливо ощупал бумажку, и на лице его отразилось удивление.
Спасайте не спасайте,Мне жизнь не дорога,Я милого любила,Такого подлеца… —продолжала девчонка.
На глазах у нее выступили слезы – то ли она прониклась исполняемым произведением, то ли подзатыльник деда был уж очень силен.
– Маэстро, нельзя ли сделать перерыв! – взмолился Борис, у которого от унылой песни заболели разом все зубы.
– Это, господин хороший, как прикажете. – Шарманщик послушно отпустил ручку. – Только ведь вы же сами ко мне подошли и деньги мне дали хорошие… ежели вам моя музыка не нравится, так шли бы другой дорогой!
– Мне музыка вообще-то нравится, только уж больно эта песня заунывная…
– А я и другую могу! – оживился старик. – Не желаете ли «Белой акации гроздья душистые вновь ароматом полны? Или «Я на горку шла…», из репертуара госпожи Вяльцевой… очень популярная вещь!
– Спасибо, как-нибудь в другой раз! У меня к вам, маэстро, деловое предложение. Нельзя ли одолжить у вас на некоторое время эту передвижную фисгармонию?
– Что вы, господин хороший! – Шарманщик даже переменился в лице. – Она, матушка, нас с Ксюшенькой кормит! – И он положил руку на белобрысую голову маленькой певицы.
– Я же не собираюсь навсегда лишить вас инструмента, – поспешил Борис успокоить старика. –
Старик поправил круглые черные очки, вздохнул:
– Оно, конечно, с виду хорошо, а только если вы меня обманете? Я ведь, господин хороший, вас первый раз в жизни вижу… то есть слышу, а народ сейчас сами знаете какой, луковку сырую нельзя доверить, не то что ценный инструмент!
– Я могу вам в качестве залога оставить наш автомобиль. Мы без него точно никуда не денемся, так что можете не переживать! Ну что – согласны? По глазам вижу, что согласны!
Может быть, последнее выражение в отношении слепого шарманщика было бестактным, но старик снова вздохнул и махнул рукой:
– Ладно, уговорил! Но только чтобы завтра непременно вернуть!
– Само собой! – успокоил его Ордынцев. – Я только еще попрошу в придачу к инструменту ваши замечательные черные очки…
– Ладно, что с тобой поделаешь… – согласился шарманщик. – Хочешь, можешь заодно и Ксюшу взять…
– Вот этого не нужно! – отказался Борис. – Я принципиально против использования детского труда.
Двумя часами позже по широкой аллее, ведущей к бывшему имению графов Кутайсовых, тащился полуживой мерин, запряженный в двуколку с музыкальным инструментом. Рядом с мерином шел, постукивая палкой по дороге, слепой шарманщик в круглых черных очках.
Правда, шарманщик этот, если взглянуть на него повнимательнее, был довольно молодым человеком с широкими плечами и отличной выправкой.
Немного не доходя до имения, шарманщик огляделся по сторонам: ему показалось, что в кустах возле дороги раздался какой-то шорох.
Секунду спустя кусты раздвинулись, и из них вышел на аллею здоровенный детина в широких матросских штанах и коротком полушубке. На боку у него болталась деревянная коробка с «маузером».
– Стой, музыкант! – окликнул он шарманщика. – Ты куда идешь?
– Да куда дорога приведет – туда и иду! – затянул шарманщик унылым голосом. – Где мне поесть подадут – там мне и хорошо, где меня переночевать пустят – там мне и жизнь, где мою шарманку послушают – там мне и дом родной…
– Ну, завел канитель! – перекосился детина. – Хуже попа! Ладно, иди, мы, анархисты, за свободу кровь проливаем, так и тебе будет свобода. В имение придешь – спроси Агнию, она у нас кашеварит, так даст тебе чего пошамать…
С этими словами часовой снова скрылся в кустах.
Шарманщик двинулся дальше, и через несколько минут двуколка с органчиком вкатилась на лужайку перед графским дворцом.
На лужайке толпилось человек тридцать разного странного народа. Здесь были и бывшие революционные матросы, опоясанные пулеметными лентами, в штанах широких, как Балтийское море, и бывшие крестьяне с дикими искорками в глазах, говорившими о нескольких месяцах, а то и годах, проведенных в Диком Поле под рукой батьки Махно; были здесь и бывшие петроградские курсистки, постаревшие и пообносившиеся за годы революции и войны. В общем, стороннему наблюдателю могло показаться, что на дворе стоит все еще девятнадцатый, а то и восемнадцатый год.