Тьма надвигается
Шрифт:
– Непременно!
Прихватив письменные принадлежности, Краста уселась за стол и уставилась на чистый лист с тем же остервенелым отчаянием, что преследовало ее в школе для благородных девиц. Она погрызла кончик пера и наконец записала: «Мы должны ударить по альгарвейцам изо всех сил. И там, где они этого не ждут».
Она взялась было писать дальше, потом вычеркнула все лишнее. Еще немного погрызла перо. Вскочила на ноги и швырнула листок на стол капитану Эрглю.
– Уверен, – заметил тот, заглянув в ее записку, – что
– Ну почему я единственная во всей стране способна мыслить здраво?! – осведомилась Краста и, не дожидаясь ответа, направилась к своей коляске.
По пути маркиза заметила на пальце чернильное пятнышко, фыркнула в раздражении и стерла его.
Глава 10
Леофсиг обнаружил, что с течением дней если и не вошел во вкус сортирного наряда, то, по крайней мере, примирился с ним. Верно – работа была тяжелая и грязная, но не тяжелей, чем рубить дрова или исполнять любую другую повинность по лагерю. Как альгарвейские охранники, так и фортвежские командиры с удовольствием сделали из юноши показательного фортвежца в каунианской команде золотарей.
Леофсиг старался воспользоваться положением как мог. Его каунианский со школьных лет изрядно заржавел. Когда юноша поначалу пытался заговорить на древнем наречии, светловолосые его товарищи обыкновенно с улыбкой переходили на фортвежский. Однако Леофсиг не отступался. В темноте за урожденного каунианина его и теперь нельзя было принять, но юноша понемногу освоил даже желательное наклонение, не дававшееся ему, даже когда учителя прохаживались по спине Леофсига розгой.
Помогло ему войти в общество кауниан-заключенных и то, что их с Гутаускасом койки в бараке стояли рядом. А больше того – нескончаемая вражда с Мервитом. Если Мервит называл юношу любителем чучелок, тот относился к оскорблению как к похвале.
Однажды, когда Леофсиг закапывал вонючую выгребную яму, к нему подошел Гутаускас. Серо-голубые глаза каунианина весело поблескивали.
– Знаешь, – заметил он легкомысленно, – стоялая моча хорошо отбеливает. – В школе Леофсига не учили, как будет по-кауниански «моча»; заключение в лагере для военнопленных расширило его кругозор во многих отношениях. – Может, стоит отбелить тебе волосы? – продолжал Гутаускас. – Как думаешь, станешь ты от этого похож на нас?
– О да, без сомнения! – отозвался Леофсиг и указал на полузасыпанную канаву. – А от дерьма, – еще одно слово, которому его не учили в школе, – твои волосы потемнеют. Станешь ты похож на фортвежца, если я тебя сейчас в выгребную яму окуну?
– Возможно, – невозмутимо ответил Гутаускас. – Бывало, что мы называли фортвежцев «навозниками», так же как вы одаривали нас столь же приятными именами.
Он склонил голову к плечу, ожидая, как отнесется к этому Леофсиг.
– Никто не найдет доброго слова для соседа, – ответил юноша, пожав широкими плечами. – Бьюсь об заклад, даже ункерлантцы не настолько эффективны, – это слово ему пришлось произнести по-фортвежски за неимением
Он закатил глаза, показывая, что принимать его слова всерьез не следует. Гутаускас кивнул.
– А я бьюсь об заклад, что ты прав: твои же собственные слова доказывают это. Так скажи, предпочел бы ты жить в той части Фортвега, которую заняли альгарвейские варвары, или в той, что досталась варварам ункерлантским?
– Я бы предпочел, чтобы Фортвег никто не захватывал, – ответил Леофсиг.
– Такого выбора нет, – промолвил Гутаускас с той скрытой насмешкой, от которой фортвежцы так часто начинали скрипеть зубами.
Леофсиг, однако, уже привык к подобной манере общения. Он серьезно обдумал вопрос – занятие всяко более интересное, чем махать лопатой над полной ямой дерьма.
– Вашему племени, должно быть, легче под ункерлантцами, а нашим – под альгарвейцами.
– Пожалуй, ты прав, – согласился каунианин, – ибо альгарвейцы могут презирать нас, и оттого у них остается меньше презрения в ваш адрес. – Он подождал, пока Леофсиг взмахнет пару раз лопатой, и добавил вполголоса: – Быть может, сегодня ближе к полуночи тебе придется ответить на зов природы, как и мне.
– Да ну? – Леофсиг почесал в затылке. – Знал я, что вы, кауниане, педанты и зануды, но чтобы до такой степени…
Гутаускас ничего не ответил. Он только глядел на юношу пристально, чуть искоса. Леофсиг снова почесал в затылке. Если бы дело происходило в романе о временах Шестилетней войны, герой с первого слова понял бы, что пытается сказать ему каунианин. Ну, по крайней мере, Леофсиг сообразил, что ему о чем-то стараются намекнуть.
– Ну… кто знает? – промолвил он. – Может, и придется.
Все так же молча каунианин отошел и принялся копать новую яму. Леофсиг продолжал забрасывать землей старую. Он не особенно торопился. Альгарвейцы слишком скверно кормили пленных, чтобы те могли торопиться, да и сортирный наряд не то поле деятельности, что способно пробудить энтузиазм.
Наконец, когда солнце склонилось к закату, он отложил лопату и встал в очередь за скудным ужином, вполне напоминавшим скудный завтрак и столь же скудный обед. Ему достался тонкий ломоть черного хлеба и миска щей с репой и парой кусочков солонины, настолько жирной, что ее следовало бы именовать салом, и в придачу чашка того, что альгарвейцы упорно именовали пивом. На вкус казалось, что жидкость черпают прямо из сточной канавы.
Леофсиг все равно выпил эту мерзость. В последнее время он ел и пил почти все, в чем мог хотя бы заподозрить пропитание. Ему доводилось видеть, как пленные глотают собственных вшей. Так низко он еще не опустился, но понимал, что и это возможно. Живот почти непрерывно ныл, словно гнилой зуб. После каждой трапезы боль отступала на часок-другой, и это время юноша особенно ценил.
После ужина пленников строили перед бараками для вечерней, заключительной поверки. В виде исключения альгарвейцы-охранники дважды подряд посчитали заключенных правильно, на чем и успокоились.