То был мой театр
Шрифт:
После "Марш под музыку!" (а подавал эту команду Высоцкий) двинутся фигуры, перестроятся. Лица - в зал, и торопливый речитатив хором:
Дышит время,
разинув урны,
избирательные и мусорные!
Микрофоны и объективы
Всё фиксируют
объективно.
Это будет не эпатаж -
а протокольный репортаж!
Чертёнком вывалится из группы втором таганский
После шкоды, учинённой Комариком, врубается фонограмма. Гулко, надрывно звучат "ритмы века". Ритмы Рока? Нет, всего лишь "рока", - рок-н-ролла. И текст стихотворения "Рок-н-ролл", положенного на музыку, исполняется опять-таки хором:
... Мы - продукты
атомных распадов,
За отцов
продувшихся
расплата,
Рок-н-ролл
танец роковой...
Но в середину этого хорового действа вклинятся первые сольные номера. Будет мягко и грустно читать "Стриптиз" Валерий Золотухин, а Нина Шацкая с роскошными, распущенными над черным трико золотистыми волосами имитирует этот танец, а под конец опустится на помост обессилевшая, и чтец бережно укроет её плащом...
И последние его слова:
"А в глазах - тоска такая,
как у птиц..."
– окажутся перекрытыми гремящим рок-н-роллом.
Не о нас, вроде бы? О них? О западниках? Не видел я стриптиза ни до того, ни после. Не принято у нас это зрелище, и не знаю, привилось бы? Не про нас писал Вознесенский - но и про нас, про наши саморастраты, и про нас, за нас говорили со сцены таганские актёры.
С танца всё начиналось - с пустячка вроде, но какой же нервной, мощной и точной была эта запевка.
И так - весь спектакль на контрастах: перемешалось сегодняшнее с историей, спутались общезначимое с интимным, чёрное с белым, ясное с сумбуром...
Едва отгремел, отгромыхал но мозгам и перепонкам "рок" с темой Рока, вышла на передний план маленькая, казалось, женщина в чёрном. Ира Кузнецова, знакомая но "Доброму человеку...". И - другая совсем... Читает "Тишины хочу, тишины...", читает очень просто, будто разговаривает с тобой один на один. Строки звучат буднично, как "сделай телевизор потише", но ни на секунду не оставляет тебя ощущение короткой передышки -как перед очередной атакой, очередной стрессовой нагрузкой...
Читает она вполголоса, нигде не форсируя звук, не выделяя ударного слова. Приходит предощущение грусти. На сцене все поднимаются с мест и вроде не знают, что ж теперь делать. И музыка откуда-то сбоку, грустная, щенячьи-щемящая. А пацанёнок-травести тем временем на грифельной доске - как и груша, треугольной - начертал какие-то нотные знаки. Стоит на авансцене, глядит в зал распахнутыми глазищами.
Стоял январь,
не то февраль -
какой-то чёртовый зимарь!
Я помню только голосок,
над красным ротиком
– парок,
и песенку:
"Летят вдали
красивые осенебри..."
Но если наземь упадут -
их человолки
– загрызут...
"Но если наземь упадут - / Их / человолки/- загрызут", - сокрушенно вторит хор. А пацанёнок перевернул треугольную доску, написал на ней "Лобная баллада", исчез, и высветилось над толпой насупленное, обрамленное бородой и баками лицо Хмельницкого. На уровне его груди высвечивается другая голова - женская, светловолосая. Волосы, как у стриптизёрки, распущены, но это другое лицо, другая актриса - Тая Додина. Губы чуть поджаты, углы их горько приспущены. И текст, ими произносимый, невесел:
Их величеством поразвлечься
Прет народ
от Коломн и Клязьм.
Их любовница -
контрразведчица,
англо -
шведско -
немецко -
греческая...
Казнь!
– выкрикивает она и держит долгую паузу. Резко высвечивается царь Петр - Борис Хмельницкий. По-прежнему смурен, молчит. А Женщина продолжает пощечинный свой монолог:
Вознесенский времен постановки "Антимиров".
Л.Комаровскоя и В.Смехов в эпизоде "Париж без рифм"
"Пошли мне, Господь, второго,/ Чтоб вытянул петь со мной..."
Баба я
вот и вся провинность
государства мои в устах
я дрожу брусничной кровиночкой
на державных твоих усах
в дни строительства и пожара
до малюсенькой ли любви...