«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Постой, постой, Ольга. Свербович в Одессе женился, дочь родилась.
Ольга, вскочив с постели, смотрит пристально на дядю.
— Это откуда же вы знаете, что он женился? И вы изволили молчать!
— Прости, но я не знал, не знал, что тебя интересует этот прохвост. Прости.
— Вы про всех говорите — прохвост. Вам не нравятся мои друзья… Ах, Боже, — вскрикивает Ольга Александровна, — я знаю, кто. Бедный, это ужасно. Черные усы, брови, это Миша, Миша Клинов.
— Нет, нет, успокойся, молю. Успокойся,
— Он, он, он…
— Да нет, успокойся. Мишка Клинов не застрелится никогда. Чтобы он застрелился — это смешно.
— Из-за меня?
— Да, из-за тебя.
— Ну, простите, плохо же вы меня знаете.
В это время постучали в окно.
— Барин, выгляньте-ка.
Дядя отворяет окно. Парни тихо говорят:
— Уволокли, очинно устали, барин, маленько бы винушка с вашей милости. Нас — осемь. Тащили его, вот устали, тяжело.
Дядя наскоро дает водку, вино, закуски и деньги. Парни позвали девок. Идет веселье. Покойник пьян.
— Я ведь сам был судебный следователь… Ты подумай, Ольга, какую я несу ответственность. Подумай, я жертвую всем для тебя, всем своим положением, честью, свободой. Все для тебя, Ольга. Его тащат за ноги за версту, а если он еще жив, что тогда? На основании сто двадцать третьей статьи Уголовного Уложения, семь тысяч семьсот шестой параграф Сенатского решения от шестнадцатого февраля…
— Довольно, умоляю, довольно, — перебивает его Ольга. — Но какое горе стряслось. А если это Сергей, я не переживу.
— Какой Сергей? — спрашивает дядя.
— Сергея ты не знаешь. Бедный Сергей, ты уже не будешь гладить мои руки, говорить им: «Голуби, голуби».
— Ольга, вот выпей, — подает ей взволнованный дядя рюмку, в которую дрожащими руками каплет капли из пузырька.
Ольга пьет.
— Успокойся, умоляю, какие «голуби»?
— Какие голуби? Вы грубы. Но Сергей эстет. Он мои руки называл «голуби». И его нет, нет больше. Утащили за ноги. Он еще, может быть, жив. Спасите его, — кричит Ольга. — Вы ответите перед судом, вы жестоки, я пойду, я найду его.
Актриса накидывает на себя кимоно и ищет ногой туфли.
— Опомнись, Ольга, — кричит дядя, — ты меня погубишь, меня завтра арестуют. Черт знает, какое дело будет. Весь суд поднимется на меня, все враги мои.
Дядя в волнении провел день в Москве. Расстроен. В суде спрашивают приятели: «Что с тобой?» Едет на станцию, дорогой на извозчике перелистывает Уставы и Уложение. Говорит про себя: «Разве я виновен буду, если его утащили? Почему в саду оказался? Кто он? А если Ольга права? — Петрусьян! Брови черные, похож. И влюблены в нее черт знает кто и сколько их!»
На дачу вечером приходят парни. Дядя спрашивает:
— Смотрели?
— Глядели, — говорят
— Лежит?
— Чего ж, лежит.
— И никто не видал?
— Где ж, ведь лес велик.
— Положить к дороге надо на вид. Понимаете, его найдут и возьмут.
— Чего ж, на виду лежит, у последней купальни в кустах, к лесочку, и дорога тут.
Опять дядя дает вина и денег. Говорит:
— Помалкивайте, я сам пойду посмотрю.
— Ну, Серега, — говорят парни, — пойдем в сарай морду красить. Нынче сам барин пойдет глядеть, ты уж лежи смирно в последний раз, а завтра скажем, что закопали тебя.
— А сколько дал-то он вам? — выпивая, спрашивает «покойник» парней.
— Да вот мало еще, — говорят парни, — красненькую. Вот тебе рублевка с полтиной выходит.
— Чего — рублевка с полтиной? Эк вы, сволочи, я-то три дня покойником хожу, харю красите, а вы только вино пьете, нешто вам. А я главный…
— Ну, завтра, когда закопаем, боле даст.
Лежит Сергей в кустах ночью, негодует, говорит:
— Целковый с полтиной, ну вас, — и сел. — Ну его к черту, да, может, он боле дал, врут. Ну, погоди, я узнаю. — Закурил папироску, встал и пошел.
Дядя оделся, надел пальто и туфли, голову завязал ее кружевной шалью, взял палку и взаполночь пошел смотреть труп самоубийцы. Думает: узнаю, не Петрусьян ли. Только он подошел к лесу, как из него вышел Серега, рожа белая, черные усы. Дядя обмер и пустился без оглядки на дачу, вбежал в кухню. Прислуга напугалась:
— Барин, барин, что вы?
Серега стучал в дверь террасы. Ольга Александровна, увидав в стекло двери белую рожу, бросилась, крича:
— Помогите.
— Чего надо тебе? — кричала горничная Сереге.
— Мне дяденьку, барина, — говорил Серега, — барина спросите, сколько их милость Ильюшке на чай дали. Я всего получил рупь с полтиной, третий день покойником работаю, чего же, для утехи. Скажите барину-дяденьке, он тута, что менее пятерки нипочем не возьму, потому еще закапывать хотят.
В театре, в ложе, дядя спрашивает племянницу Ольгу Александровну:
— Скажите, пожалуйста, это кто же Сергей, который руки вам гладил, — «голуби, голуби» — интересно?
— Сыск начинается! — сказала холодно актриса и, надев манто, вышла из ложи.
На охоте
Как-то летом, во Владимирской губернии, шел я на охоту с приятелем, охотником-крестьянином Герасимом Дементьевичем, человеком особенным.
Он всегда любил со мной поговорить, и красивые глаза его смеялись. В рассказах его были загадки, мудрость и какая-то особая черта благородства. Кое-кто звал его колдуном.
— Колдун ты, Герасим Дементьевич, — говорил ему и я.