«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Что-то было русское в словах Герасима. Какая-то печаль и мир.
А кукушка куковала, сколько кому жить осталось на нашей тайной земле.
Московская канитель
Моего приятеля-архитектора, Василия Сергеевича Кузнекова [516] , выбрали директором Литературно-артистического кружка в Москве. Артисты его все знали и любили за его веселый нрав, твердость характера и дородную внешность. У Кузнекова был приятель и друг, композитор
516
Кузнеков — здесь и далее: имеется в виду B. C. Кузнецов (см. прим. к с. 127).
517
Юрий Сатковский — имеется в виду Ю. С. Сахновский (см. прим. к с. 134).
Москва жила. Театров много, артистов тоже, писателей, поэтов, художников, всего много. После 12 часов ночи, когда закроются театры, кружок был полон гостей. Ужины, дружеские беседы, певцы, актеры, актрисы, словом — жизнь лилась. Лилось и вино, играли чувства!
В новом изящном фраке, при белом галстуке, явился серьезный, с таким серьезным лицом, новый директор Василий Сергеевич.
В этот вечер он был впервые дежурным старшиной. Многие его поздравляли с назначением, был ужин, за ним сидели и другие директора кружка, артисты Сумбатов-Южин, Рыбаков, Правдин, Климов, Бакшеев, словом — много. Поздравляли нового директора. На столе холодный поросенок и водка, потом шампанское.
Ужины в кружке шли долго. «Не скоро пили предки наши», и ровно в три часа ночи приехал Юрий Сергеевич Сатковский. Директор Кузнеков, увидев друга, на радостях расцеловался. Пир шел: холодная водка, балык, грузди, семга, чего только не было… Но Василий Сергеевич посмотрел на часы и сказал Юрию Сергеевичу:
— Ты меня извини, Юрий, уже десять минут четвертого, я должен тебя оштрафовать на три рубля.
— За что?
— Правило: после трех ночи вход для гостей закрыт…
— А ты не можешь снять с меня штраф? — спросил Сатковский.
— И рад бы, да не могу, я — директор.
— Хорошо, — согласился композитор. — Я уплачу.
Встал и ушел.
И уплатил штраф. Но в штрафной книге Юрий Сергеевич написал: «Плачу три рубля в удостоверение того, что директор Кузнеков дурак».
При этом расписался полностью.
Кузнеков, уходя в компании, наскоро подошел к кассе. Кассир дал ему штрафную книгу. Кузнеков подписал: «Скрепил — директор Кузнеков» — и уехал с компанией дальше.
Прошло несколько дней. Было назначено очередное заседание директоров кружка. Председателем всегда был князь Александр Иванович Сумбатов — артист Южин. Поэт Брюсов, тоже директор, говорит на собрании:
— Не в порядке дня должен сообщить, что шнуровая штрафная книга испорчена, и дирекции кружка нанесено оскорбление в лице директора Кузнекова.
Брюсов подал книгу Василию Сергеевичу. Тот прочитал, побледнел и рот сделал дудкой.
— Ах, какая
— Да ведь вы скрепили, — заметил не без ехидства Брюсов.
— Да я его к барьеру! — кричал Кузнеков.
Директора успокаивали.
Неприятно то, что эта книга штрафная поступит в проверочную комиссию, а потом в опекунский совет об отчислении благотворительного сбора и т. д., — все будут читать.
— Нельзя ли это, — говорил, волнуясь, добрый председатель Сумбатов, — ну, как-нибудь это уничтожить. Ну, попросить Юрия Сергеевича, чтобы он поправил журнал — чтоб не так заметно.
За «неблаговидный поступок» исключить из кружка Сатковского не могли, так как директор сам подтвердил правильность его записи.
Василий Сергеевич ходил мрачнее тучи.
— Вася, — говорил ему приятель Коля Курин. — Неужели ты можешь застрелить Юрия на дуэли? Подумай.
— Как собаку!
Но дуэль не так-то проста. Секундантов много, но никто не идет. Обедают, пьют водку, а потом говорят Кузнекову:
— Ты сам скрепил.
Никак нельзя секундантов найти.
— Теперь я понял, что такое друзья, — говорил Кузнеков. — Вот секундантов — нет!
— Да ведь ты скрепил, — говорили ему.
— Что ж, что скрепил. Что из этого?
— Тебе бы не скреплять, — сетовали приятели. — Ты бы его на месяц за оскорбление личности посадил. Мировой бы судья присудил.
— Позвольте, — говорил приятель Коля. — Я присяжный поверенный. Извините, оскорбления нет, это личное мнение.
— Какое личное мнение, — сердился Кузнеков. — Позвольте, «дурак» — это не оскорбление? Чего же тогда еще?
Шли дни в обсуждении прискорбного случая, думали, как «смыть обиду». Вася Кузнеков похудел и раздражался.
— Позвольте, — горячился он. — Напиши он просто «дурак Кузнеков». Это одно, а он написал — «директор». Вот что… За это я его пристрелю или он у меня в кандалах по Владимирской дорожке потанцует пешком тридцать тысяч верст в Нарым. Похудеет немножко.
— Ведь он все же был твоим другом, — уговаривают его. — Подумай.
— Мне нечего думать, — кричал Вася. — Или дуэль, или пускай прокурор подумает. Штрафная книга-то шнуровая, прошнурована, и печать. Посмотрите-ка на печать — что там?
— А что там, Вася?
— Там герб, вот что. Георгий Победоносец. Поняли, чем это пахнет?
— Это верно, — сказал адвокат Коля Курин. — Там он на коне топчет змия. Верно, что герб.
— Ага! Поняли?.. Это дельце-то какое? Политическое!
И Вася прищурил глаз, смотря пристально.
— Ну, это ерунда. Почему политическое?
— И что ты, Вася, так сердишься? Ведь это просто бестактная выходка спьяна. Брось сердиться.
— А что он, не видел, куда писал? Это ведь не на заборе писать!
— Да, это верно, на заборах черт-те что пишут, — согласился адвокат Коля.
— Значит, или дуэль, или судиться будешь с Юрием?
— Обязательно. И дуэль, и судиться, — ответил Вася.
— Но когда ты убьешь на дуэли Юрия? Кого же тогда судить?
Архитектор не ожидал такого вопроса и задумался.
— Действительно, выходит ерунда, — подтвердил тут Коля Курин.