«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
На последней странице читаю: «Выставка кровного собаководства, манеж. Награды: лучшая собака выставки и первая золотая медаль, как лучший пойнтер — Феб, владелец К. А. Коровин».
«Что такое, — подумал я. — Что значит?» Читаю опять: «Феб, владелец Коровин…». Что такое? Феб мой там, у Теляковского. Странно. Как мог попасть Феб на выставку?.. Непонятно. Опять перечитываю заметку — «Фебушка, неужели это ты?.. Ерунда, не может быть».
Пассажиры собирали чемоданы, поезд подходил к Петербургу.
Тихое зимнее утро. Извозчик везет меня на санках по Невскому проспекту.
— Вот какой вы! Всё медали получаете, и собака ваша тоже. Феб-то каков!
— Я прочел сегодня… Что значит?
— Знаете, — говорит мне Теляковский, — я послал вашего Феба на выставку. Уж очень хороша собака. И подумайте, там ведь собаки какие… Царская охота вся!.. А ваш Феб — первая собака!..
— Удивительно, — сказал я.
— Англичане присудили. Они понимают. Не удивляются, что нет у него родословной. Это по-русски. Родословные растеряли…
И Теляковский рассмеялся…
Я переоделся и поехал на выставку.
В манеже, куда я пришел, слышался лай собак. В разделенных перегородками стойках, на цепочках, в ошейниках, с разными тюфяками, подстилками, лежали, лаяли и вертелись собаки разных пород. Издали у одной стойки стояла толпа. Подойдя, я увидел плакаты и букеты цветов. А на толстой ржавой цепи, на досках — моего Феба. Он лежал, свернувшись клубочком.
— Феб, — сказал я, подойдя.
Он вскочил и бросился ко мне, положил мне лапы на плечи.
— Это ваша собака? — обратился ко мне какой-то военный.
— Моя, — ответил я.
— Очень рад познакомиться. У меня к вам есть дело. Пойдемте в контору.
В конторе военный сказал мне:
— Его высочество приказал узнать мне у владельца этой собаки, не уступит ли владелец собаку. Вам предлагают тысячу рублей.
— Не могу, — ответил я. — Продать собаку невозможно. Поверьте, не могу. Вероятно, вы это поймете.
— Да, я понимаю вас, — сказал военный. — А знаете, англичане, которые были жюри, сказали, что она так хороша всем складом, что и в Англии она была бы первая. Это такой красавец! И как странно — нет ее родословной.
Я рассказал, как я приобрел собаку.
— Невероятно, — удивился военный. — Вас ждали, вы не уйдете теперь. Прошу вас, пойдите к собаке, вам передадут награды.
Я стоял около Феба, который опять положил мне лапы на плечи, и его глаза говорили: «Ну, возьми меня отсюда, пойдем».
В это время музыка заиграла туш. Ко мне шли какие-то люди, они несли на подушках золотую медаль, серебряный ошейник, кубок и охотничьи ножи и вилки.
В 1905 году я был
Феб остался в Москве с прислугой.
В Москве началась так называемая революция [527] . Когда я вернулся в Москву, то, подъехав к дому, где я жил, увидел, что квартира моя во втором этаже и соседняя квартира, кажется, Тесленко, разрушены артиллерийскими снарядами. Я поднялся во второй этаж к себе. Горничная с испуганным лицом отворила дверь. Феб, увидав меня, обрадовался. Что-то бормотал. На шее у горла я у него увидал раны. Пришел дворник, сказал:
527
В Москве началась так называемая революция — имеется в виду революция 1905 года.
— Вот какое дело вышло… С приездом вас, барин. Стреляют и стреляют. Вот против, с жандармских казарм.
В комнате моей была разрушена стена. Белая штукатурка лежала на полу. Письменный стол перевернут. Из ящиков разбросаны бумаги, а деньги, которые были в столе, пропали. И не было медали Феба.
Ночью Феб лежал около меня; он был печален и все слушал.
Феб жил со мной в деревне. Он любил охоту, и много мы ходили с ним с ружьем по прекрасным долинам страны моей. Когда я писал с натуры картины, Феб не отходил от меня. Но раны на шее его медленно заживали, и Феб кашлял.
Прошло время, постарел Феб и стал глохнуть. Он все клал свою красивую голову ко мне на колени, и я гладил ее. Мне все казалось, что он что-то хочет мне сказать. И к осени он был как-то тих и нежен со мною. Пристально смотрел мне в глаза.
Вечером он пришел ко мне и лег со мной; положил голову на лапы и все смотрел в мои глаза. Потом ушел, и утром — нет Феба. Я вышел и звал его, его не было. И вдруг я увидел у сарая, среди малины, что-то белеет. Я подошел: там лежал мертвый Феб. Недалеко стояла плошка, в ней осталась нетронутая еда. Была осень. Я был один.
Тетка Афросинья, когда узнала, что Феб околел, заплакала. Я вырыл в саду могилу Фебу и надел на него тяжелый серебряный ошейник, который получил он на выставке. И, опуская Феба в могилу, горько плакал. У морды его я положил белый хлеб и баранки, которые он так любил при жизни. Закрыл ему мертвые красивые глаза и засыпал его землей.
Я пишу о Фебе, а на столе предо мной стоит большой серебряный бокал. Это он получил на выставке и принес в дом мой. Я взял с собой этот бокал, уезжая из России. Нет у меня теперь дома. И жалею я, что не придется мне лежать там, в земле родной, рядом с лучшим другом моим, Фебом, там, в саду моем, где жила иволга. Может быть, еще в каких-то неведомых странах, я возьму твою милую голову, Феб, поглажу, а ты мне пробормочешь по-собачьи, как прежде. Должно быть, Фебушка, ты хотел сказать мне, но не мог — хотел сказать, должно быть, про сердце чистое, про великую дружбу и святую верность.