«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Так-то — любовь и туда и сюда поворачивает, а закон свое велит. Не выдержал человек — запил с горя и помер…
Наутро было солнце. Дали лесов синели, ярко блистали желтые мелколесья. Красные осины горели рубинами. Стога сена, как сторожа, чередами стояли в лугах, и дымили черные овины.
Весело было ехать по кривым дорожкам проселка, заезжая в леса у сжатых полей. Собака моя Польтрон бежала впереди
— Постой, Лисеич, — сказал Герасим.
Мы стали.
— Ну-ка, возьми ружье. Чего-то тут, погоди… собака-то, я вижу, прихватывает…
Я слез с тарантаса и пошел за Герасимом. Собака шла впереди, вдруг остановилась и опять пошла.
Порубь, мелкий лес. Собака, крадучись, шла вперед и стала. С треском вылетели, как темные шары, глухари. Герасим и я выстрелили. Глухарь падает вблизи, и Польтрон несет во рту огромную птицу. Глаза собаки как-то особенно растопырились, и Польтрон ходит кругом меня важно.
— Давай, давай, молодец, — говорит Герасим и берет глухаря. — Вот и охота, Лисеич, выводок. Эк, здоровые…
— Стой…
Герасим бежит, я слышу выстрел. И собака несет глухаря.
Дорогой Герасим говорит:
— Летом бывал я здесь. Не было глухарей, ничуть. Это из бора переселились, на ягоду. Здесь брусники много…
Спускаемся к речке. Мост гнилой, старый. Остановились.
— Это мост нешто, — говорит дедушка, — не переедешь нипочем.
— Как же теперь?
— Пониже брать надо. Ишь, река-то как напухла, полная… не переехать…
Едем ниже.
— Может, брод тут есть?
Едем краем, справа лес идет в гору.
— Это, от видать, переезжали здесь. Ну, Господи, благослови…
И дедушка хлопнул вожжами. Лошадь идет по реке, и наш тарантас опускается в воду.
— Выноси, милый…
Вижу, ноги мои в воде.
— Стой! — кричу я.
— Ну, ну, и-и-и…
Вода по колени. Лошадь сильно тянет. Видна только ее спина, потом стало мельче.
— Слава Те… — говорит старик.
— Утки, утки, — кричат сзади.
Низко над нами пронеслись утки, шумя крыльями. Чувствую, у меня в сапогах вода. Выехали из реки, слезли на бережку и стали разуваться. Лесничий снял сапог и выливает воду. Обертывая портянками, надевает опять — не лезет.
— Затопим тепленку.
Собираем хворост.
— Давай можжухи [528] , а то сырость одна.
Костер горит, дымит можжуха. Греем портянки, чулки.
— Тепло… — говорит Герасим, — нече сапоги надевать.
528
можжуха — вид можжевельника.
— Надо водкой натереть ноги, — советую я лесничему.
— Чего натирать… — смеется Герасим, — надо в нутро пустить, а бутылки
— Ну, тогда не доедем до завтра… — сказал дедушка.
— А ты что ж, промокли ноги? — спрашивают его.
— Не-е… Я-то ноги поднимал.
Костер трещит. Так хорошо у реки. Кругом лес. Темными кучами стоят зеленые ели среди серых, опавших ольх. Около нас частые кусты. Среди синих ветвей, на кустике висят ягоды, как сережки — розовые, черные: волчья ягода.
— Ишь, гляди, уж плывет…
Большой уж, подняв голову, плыл у берега. Извиваясь, пополз по песку бережка. Я подошел. Уж свернулся и зашипел, гордо подняв голову. Синие глаза его горели.
— Смотри, Лисеич, не трожь его, грех… Они тоже знают… это не змея.
— Что знают, дедушка?
— То знают.
— А что?
— А то, ежели он около дому живет, все хорошо, и пожара не будет… Ушел… ну, знай, — быть беде. Вот что.
— А вот у нас нет у дома…
— Как нет? Под домом живут четыре, здоровые… Там, где печь. Не кажут, барана боятся — сожрет. Я им молоко ставлю — молоко любят.
— А вот ты мне не сказал.
— Не надоть… и ты не говори, не надоть. Горохов убил ужа, ну вот — в тот год и помер… Это верно… Вот ёж змею загрыз, а ужа ничуть не трогает.
— Пора ехать, — говорю я.
Лесничий с дедом впереди. Герасим, беря вожжи, обернулся ко мне:
— Лисеич, здесь волки… следы я глядел у реки, на песку… Их четверо, свежий след… Возьмем собаку, а то они тут близко.
Мокрый Польтрон сидел в тарантасе, в ногах, и нюхал воздух, скуля. Я держал его за ошейник.
— Польтрон не поддастся, — сказал я.
— Летом да, а осенью волки смелы.
Темный лес стоит впереди нас стеной. Когда въехали в него, стало свежей. Дорога грязная, в лужах, и тарантас стучит, прыгая по оголенным корням деревьев. Проехали маленький мостик, сбоку межевая яма. Около — столб. На нем, на белом фоне, черный орел.
— Казенник… — сказал Герасим. — Тут ток по весне глухариный. Туда-то, ниже, болото большое.
Навстречу едет телега, сидят четверо татар в тюбетейках, лежат в возу большие кули с товарами. Парнишка-возчик хлестал пару лошадей. Поравнявшись с нами, татары поклонились, поднеся пальцы ко лбу.
— Крепко веру держат, — сказал Герасим. — Вина не пьют. Правильный народ… Честный, не плут. Заметь, Лисеич, есть с тобой нипочем не станет.
— Да неужели?
— Да. У меня стоял один целый месяц. Нипочем не ест. И вот, станет на колени, подымет руки и час молитву держит. Как глухой… ни на кого не глядит.
— Скоро приедем, — кричит лесничий.
Мы взяли вправо, по мелкой поросли в колдобинах пиленого леса. Спускаясь с горки, увидали огромный сосновый бор. Внизу стоял дом лесничего. Двор огорожен большим деревянным забором, а перед домом — речка и мост. Спускаемся к мосту.