Тобой расцвеченная жизнь
Шрифт:
— Нельзя было мне соблазняться твоей клубникой... — А потом вдруг добавляю: — Я беременна.
Рука парня, удерживающая меня, со шлепком ударяется о его бедро.
— Ты шутишь?
Шучу? Нет, слегка привираю, но ему об этом пока не скажу.
— Нисколько. Теперь ты понимаешь, что тебе, действительно, следует найти себе другую девушку?
Килиан выглядит онемевшим и сбитым с толку, мне даже чуточку жаль его. Пусть радуется, что это хотя бы не его ребенок! Собственная ложь почти веселит меня.
— Ева...
— Да?
— Я не знал.
— Конечно,
— Это...
— Не стоит так волноваться, — я слегка похлопываю его по руке. — Подбросишь меня до дома?
И мы направляемся к его байку: врушка-Ева и озадаченный парень — оба одинаково погруженные в себя; мы прощаемся у моего порога кивком головы.
Следующим утром Патрик выглядит таким же, как и всегда — разве что немного более оживлен, но в остальном я не вижу в нем перемены. А перемены не преминули бы произойти, встреться он с моей матерь, разве нет? Такими доводами я и успокаиваю себя, совершая привычные уже утренние манипуляции с фрау Штайн и с беспокойством поглядывая на часы: у нее по расписанию визит логопеда, и я хочу, чтобы тот пришел как можно скорее... Часы показывают четверть десятого.
Наконец, я впускаю в дом фрау Майер и препровождаю ее к ее пациентке, а сама хватаю с полочки ключи от машины и выбегаю из дома с гулко бьющимся о ребра сердцем.
Сегодня я увижу свою маму... У меня практически темнеет в глазах, и я еще крепче вцепляюсь в руль автомобиля. У-ВИ-ЖУ МА-МУ... Произношу по слогам, как животворящую молитву.
В пиццерию я вхожу за две минуты до назначенного времени, оглядываюсь: парочка у окна увлеченно беседует между собой, одинокий парень через два столика от них читает газету — больше никого. Присаживаюсь за самый ближний столик и кладу перед собой телефон с часовой стрелкой на главном экране: тик-так, тик-так... Часы на городской башне бьют десять раз.
Проходит еще десять минут, и бить тревогу начинаю уже я сама: вдруг с мамой что-то случилось... Вдруг...
Еще десять минут: она просто попала в «пробку»...
На тридцатой минуте ко мне подходит парень с логотипом пиццерии на футболке и робко интересуется:
— Вы Ева Мессинг?
— Да, — отзываюсь я глухо, ощутив вдруг неподъемный комок сердца, ухающий прямо в живот.
— Женщина, которая была здесь до вас, просила передать вам, — и протягивает белый листок бумаги.
Белый листок бумаги! Белый листок. Я молча сжимаю его в ладони и хочу было выскочить прочь, уйти, сбежать, забиться в самый темный угол. Отругать себя за доверчивость... Только тот же парень говорит мне:
— Эта женщина просила, чтобы вы прочитали записку до того, как выйдете за дверь...
Смотрю на него абсолютно непонимающим взглядом, словно он изъясняется со мной по-китайски или, скажем, по-венгерски (слышала, это самый сложный для изучения язык), и он спешит добавить:
Она сказала, это важно.
Киваю и спешу присесть за тот же столик, за которым провела полчаса томительного ожидания...
«Милая Ева...» Так, только не плакать, я буду сильной, как и всегда. «Милая Ева, прости, что обманула тебя, но я не хочу, чтобы ты видела меня такой... Я не та мать, которой ты могла бы гордиться, и мы обе это знаем. Прости, что не смогла лучше о тебе позаботиться... что...» Огромная расплывшаяся клякса делает последующие пару слов абсолютно нечитаемыми, и я просто пропускаю их, поскольку все это блекнет по сравнению со следующей строчкой: «Пожалуйста, позаботься о своем брате, милая, я много рассказывала ему о его сестре, и он заочно привязан к тебе. Его зовут Линус».
Я выпучиваю глаза и вскакиваю со стула. Брат?! У меня есть брат? Настоящий брат...
Парень за кассой, услышав грохот резко отодвинутого мною стула, молча тычет пальцем куда-то в сторону... Я не сразу его понимаю и лишь после разглядываю темноволосую макушку, едва-едва возвышающуюся над столешницей крайнего от меня столика — ребенок, там сидит ребенок. Мой брат? У меня екает сердце, и я стискиваю в кулаке очередное мамино послание. Может, потому я и не люблю белый цвет: не потому, что он ассоциируется с больницей, а потому что белое — нечто черное на белом — каждый раз переменяет всю мою жизнь... Я делаю несколько неуверенных шагов в сторону мальчика за соседним столиком.
— Привет, — хриплю я не своим голосом.
— Привет, — ребенок смотрит на меня слегка испуганным, но в целом доброжелательным взглядом. У него волосы на тон темнее моих и слегка вздернутый, довольно миленький носик, который так отличается от моего, и глаза голубые... Голубые глаза нашей матери. Он и не похож и похож на меня одновременно... Мой брат.
— Меня зовут Ева, я твоя сестра.
— Я знаю. Мама сказала, что ты придешь за мной...
— Правда? А где сейчас твоя... наша мама? — поправляюсь я поспешно.
— Я не знаю, — пожимает малыш плечами, — она мне не сказала. Сказала только, что я должен буду пожить с тобой...
— Ясно.
Я падаю на соседний стул и сижу в странной прострации не меньше получаса — ребенок за это время не произносит ни слова.
Я не могу в это поверить...
Это какой-то розыгрыш... Абсурдный розыгрыш.
Мама не могла так со мной поступить... Или могла? Наконец меня малость отпускает, и я возвращаюсь к действительности...
Вижу на соседнем от мальчика стуле большой походный рюкзак, и спрашиваю:
— Это все твои вещи?
— Да, у меня их очень много.
Я закусываю губу: все имущество шестилетнего... семилетнего — я даже не знаю, сколько лет моему брату! — умещается в одном, пусть и большом, но рюкзаке.
— Давай я возьму его, хорошо? — Тот молча кивает, и я вскидываю на плечо рюкзак с вещами. — Пойдем отсюда, малыш. Я покажу тебе новый дом.
— А у тебя, правда, есть для меня отдельная комната? Мне мама так говорила, — спрашивает вдруг он, доверчиво вкладывая в мою руку свою крохотную ладошку. Мне хочется плакать, но я все-таки выдавливаю из себя: