Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
Шрифт:
— Ну, что это такое! — вырывается у меня.
— Вам в новинку, — вытянув шейку, проговорил Сергей Иванович, — а я уже хлебнул лагеря, как подумаю о них, сердце сжимается. Там порядки такие: зима, на улице мороз до сорока градусов, одеты плохо — телогрейка второго, а то и третьего срока, на ногах ватные бахилы и резиновые чуни… Когда привезли, там ничего не было, кроме леса. Потом сами железную дорогу провели — сто шесть километров. Примерзали пальцы к железу, уставали адски, а потом еще идешь по ледянке, часам к десяти вечера к зоне приплетались. Как пришел, как сел, — не могу встать… На пути каждую минуту останавливают, пересчитывают… Даже не знаю, что с ними теперь…
— Не убивайтесь, — вцепился в его руку старик Пучков.
— Я
— Не убивайтесь, поговорим лучше о чем-нибудь другом.
— О чем же?
— Например, попросим нашего молодого друга рассказать о положении на историческом фронте.
Вдруг старик Пучков закивал кому-то головой.
Неожиданно перед нами вырос Кондратьев. Он наклонился к старику. Старик радостно отозвался:
— Да — да… ну, дело-то какое… как хорошо, посидим, потолкуем.
Сергей Иванович пододвинулся немного, и Кондратьев опустился рядом с ним. Облокотись о колено, подпер рукой подбородок:
— А можно спросить, насчет чего разговор?
— Все о том же, — завертелся Пучков-Безродный, — Все о том же, что тут поделаешь? Ничем другим голова не забита… таких условий не сыскать нигде..
— Думаю, что для этого нас сюда и поместили… Сейчас такая политика — знай, сверчок, свой шесток…
— Ну? — перебил его Кондратьев.
— Нет, он правильно говорит, — сощурился Сергей Иванович.
— Ну, и что?
— Как что?.. Иезуитство, бандитизм — вот что.
— Об этом можно не спорить — до крайности безотрадная картина. Да, нам нелегко было понять, что его деятели те, кто кулаками могут стучать… Кондратьев повернул голову ко мне:
— А можно будет историю в конкретном смысле?
— Что вы разумеете?
— Учебник Шестакова.
— Почему учебник Шестакова?
— Кажется, вас просили об этом… Вы его читали?
— Как же я мог не читать?
— Ну, и что, в восторге?
— Нет, не в очень большом, для старших классов он не годится.
— Только для старших? Ну уж, что вы, что вы! Признаюсь, давно такой гадости не читал. За несколько дней до ареста говорил с одним товарищем-икапистом; и, — увы и ах, — и он ничего не понимал.
— Нашли новое средство воспитания соответствующих эмоций? — прищурился Сергей Иванович.
— Да нет, так, — мешанина из Платонова и сказок Иловайского, пошлость редкостная.
— Видите, какая штука! — оглаживая бороду, задумался Пучков-Безродный, — стоило ради этого смешивать с дерьмом Михаила Николаевича Покровского?
— Ну вот, вот в том-то и дело! — подхватил Кондратьев, — и нашлись оборотистые молодцы, которые удивительно здорово помогли в этом.
— Кого вы имеете в виду? — спросил Сергей Иванович.
— Карла Радека и Николая Ивановича Бухарина. Сергей Иванович даже вздрогнул.
— Товарищ Кондратьев!.. Не кощунствуйте! Николай Иванович своей жизнью заплатил, это жестоко…
— Вы говорите, жестоко? Вы, вероятно, в январе тридцать шестого уже в лагере сидели?
— Сидел, а что?
— А то, что не могли почитать их художеств в „Известиях“ и“ Правде», а я читал и удивлялся. Природа памятью не обидела, запомнил, как они без стыда и совести расправлялись с покойным Михаилом Николаевичем, политический капитал наживали. А вы помните, как за четыре года до этого Бухарин распинался на Красной площади перед прахом Михаила Николаевича Покровского? «Товарищи, сегодня мы хороним Михаила Николаевича Покровского… это был крупнейший теоретик… Как истории он был самым выдающимся, первоклассным историком в России… Как ученый Михаил Николаевич имеет мировое имя!» Ну, так вот — курьезная вещь — не успели, так сказать, и башмаков сносить, как поспешили погреть руки на костре из останков почившего товарища и друга. Так трогательно, просто сил нет. Взял одну газету — статья Бухарина. Читаю, глазам своим не верю: «Покровский наивно не замечал, что он впадает в субъективную социологию, в сорелевское социальное мифотворчество,
Сергей Иванович слушает, опустив голову. Наморщился остренький носик, глаза сузились.
— Гадость какая. Какая гадость! — зашептал он, мотая головой. Кондратьев, крепко обхватив колени, смотрит на него.
— Что, переживаете? Не переживайте. Что делать? Каждому из нас свойственно ошибаться в людях.
Пучков-Безродный как-то странно торжествующе ухмыляется в бороду. Сергей Иванович покосился на него:
— Чему вы рады?
— Люблю ясность, не удивляйтесь, — люблю.
— Пожалуйста, прошу вас… не надо так… Нехорошо… Все таки я не вижу повода к радости. И (он опустил голову)… не вполне все ясно.
— Говорите, не вполне все ясно? — удивился Кондратьев. — Да, сильная вещь схоластика. Для иных очень заманчиво…
— Что вы этим хотите сказать?
— Будет вам, Сергей Иванович, вы что? Вы-то уж должны во всем разобраться, а? Ну, что говорить? Соберите все в один комок! Такие молодцы — вся их жизнь ушла на геометрические построения. Ясно?
— Не очень.
— А вот интересно. Я вам хочу задать вопрос: как вы их рассматриваете?
— Вам хочется знать мое мнение? — раздраженно спросил Сергей Иванович. — Я двадцать лет был в партии* критиковал их за ошибки… Но подумайте, каким авторитетом они пользовались у рабочих, у молодежи. Люди громадного ума, громадных знаний… И, если хотите, — режьте меня на куски, — диву даюсь. Не понимаю, неясно.
— Ах, вот что! Не ясно? Мне-то вот до такой степени ясно, что противно доказывать. Смотрите, люди огромного ума, огромных знаний, а? Шарлатанство, фикция, а не знания…
— Товарищ Кондратьев, нехорошо, несерьезно.
— Очень даже серьезно. Здесь дело в том, что в наш просвещенный век они слышали не только об Эвклиде, но и о Лобачевском и еще кое о чем, а человек с головой ученого, не доучившись в духовной семинарии, дошел только до Эвклида. Малинин и Буренин, а потом прямо в Тифлисскую обсерваторию в качестве вычислителя-наблюдателя… Там бы ему и оставаться, ан нет…
— К чему вы это?
— А вот к чему: для него параллельные прямые не пересекаются, он прямо об этом заявил в споре с Бухариным. Иные в восторге были от такой простоты и ясности, а человек громаднейших знаний дошел до больших высот. Для него любая прямая на плоскости жизни, даже кулацкая, пересекается с любой прямой, даже бедняцкой…
Сергей Иванович молчит. Старик Пучков закручивает усы, оглаживает бороду-
— Ну, дальше. Только не говорите, Сергей Иванович, что это несерьезно. Вот сейчас еще яснее будет. Им не дорог человек — шахматная фигурка, пешка… а что? Ну, и такую прекрасную игру затеяли, — любо-дорого. „Не маленькие, понимаем и в дебюте и в прочем“. Только не с тем игроком связались, хитрюгой оказался. Остроумнейшая комбинация, огромный успех, точный расчет, удивительное комбинационное чутье. Гений практической игры. Ловко их провел. Сначала ходил бесшумно, а затем стремительно использовал дебютную ошибку противника и быстро матовал, причем для достижения мата не стеснялся пожертвованием ценнейшего людского материала, и наплевать ему было на то, что десять — пятнадцать лет правильных взаимоотношений с мужиком — и победа мировой революции обеспечена, наплевать на образование позиционных слабостей в собственном лагере. Игра ва-банк! Помните, как у Пушкина в „Онегине“: