Точка опоры
Шрифт:
Надежда Константиновна слышала, но теперь забыла о левостороннем движении в Англии, и ей казалось, что кэбмен по ошибке придерживается левой стороны, оттого встречные вынуждены объезжать его тоже слева и в тумане они вот-вот столкнутся. Но кэбмен как будто боялся отклониться от левого тротуара. Только на перекрестках подавал голос, чтобы не столкнуться с каким-нибудь экипажем.
— Почту вам буду приносить, — пообещал Николай Александрович. — Нет, меня не затруднит, я живу буквально в двух шагах. А утренняя прогулка всегда приятна. Понадобится — могу дважды в день.
— Только
— А я уже привык. Вернее сказать, притерпелся.
— Ну, а как наше дело? Успели что-нибудь?
— Все в порядке. Был у Квелча. Передал письмо Веры Засулич. Он весьма любезен. Ждет нас завтра после ленча [30] .
— Очень, очень хорошо! Люблю такую аккуратность!
На улицах загорелись фонари с какими-то оранжевыми стеклами. Алексеев объяснил: от таких свет яснее пробивается сквозь туман. Но и они едва были видны в раннем сумраке. Очертания домов расплывались, как акварельный рисунок, опущенный в воду.
30
Л е н ч — второй завтрак.
Надежда Константиновна сняла перчатку, и руку сразу обволок прохладный, как бы липкий туман.
Кэбмен придержал коня возле одного массивного входа, по обе стороны которого стояли невысокие полуколонны. Алексеев, спрыгнув, три раза стукнул молоточком о медную пластинку; пожилой женщине в кружевной наколке, открывшей дверь, сказал:
— Принимайте ваших гостей. — И назвал Ульяновых супругами Рихтер. Из Берлина.
Когда все по узенькой лестнице поднялись в комнату и англичанка, показав на кровати, где сверху покрывал лежало по две пустых грелки, вышла, Николай Александрович усмехнулся в вислые усы.
— Привыкайте по-аглицки. Кипяток для грелок вам дадут. Так уж здесь заведено — с грелками под боком! И ничего живут! Но мы, россияне, не завидуем.
Надежда Константиновна, оставшись в одном платье, поежилась от прохладной сырости.
— Брикеты вам могут дать, — Алексеев кивнул на камин, — но — увы! — за отдельную плату.
Владимир Ильич сунул руку под одеяло — простыня влажноватая. И ему опять вспомнился Потресов: «Нет, Александру Николаевичу перебираться сюда было бы сверхрискованно».
Когда остались вдвоем, раскрыл чемодан и накинул теплый платок на плечи жены.
— Спасибо, Володя.
Поджав руки, Надежда косо посмотрела на пустой камин. Дома они разожгли бы печь. Да березовыми дровами…
— Ничего, Надюша, проживем. Впереди весна, лето.
Владимир прошелся по комнате, опять подумал о старшей сестре. Почему от нее нет ни слова?
Надежда взяла мужа за руки, посмотрела в глаза.
— Не волнуйся. Просто Аня не успела написать. А может, почта запоздала…
— Нет, тут что-то иное. Анюта успела бы. Непременно сообщила бы, есть ли у нее письма из Самары. Она знает, что я не могу не тревожиться о маме. Из Швейцарии тоже могли бы уже написать. Если не Юлий, так Павел Борисович. Что там у них? Есть ли вести
— Он не впервые через границу. Опытный, осторожный…
Внизу постучали. Два удара молоточком — это им, Рихтерам. Кто бы мог быть? Ленин быстро спустился, открыл дверь. Оказалось, вернулся Алексеев. С маленьким свертком в руках.
— Вам на ужин. Вы же еще не знаете, где и что можно купить.
Владимир Ильич уговорил гостя подняться в комнату и поужинать с ними.
В свертке кроме двух бутылочек пива оказались сэндвичи — тоненькие, как вафли, ломтики хлеба с тончайшей прослойкой из сыра. И Николай Александрович опять усмехнулся.
— Привыкайте к здешнему рациону. — Шутливо поднял руку с простертым указательным пальцем. — А я уже могу засвидетельствовать: жить можно.
2
С рассветом туман рассеялся. Сквозь рваные облака изредка проглядывало солнышко.
Владимир Ильич вышел посмотреть ближайшие кварталы. Надо же знать, где они живут. С тротуара оглянулся на дом. Четырехэтажный, длиной во весь квартал, он был полосатым, как зебра. Через каждые два-три окна — дверь с полуколоннами по сторонам. Над притолокой — свой номер. Так вот почему в почтовых адресах не пишут номера квартир! В одном доме — больше десятка «домов». У каждого свой вход. И каждый хозяин выкрасил свой «дом», вернее — свою секцию в большом здании, той краской, какая ему нравится. Один — серой, другой — коричневой. Но больше всего черных и белых полос. И вон полуколонны у подъездов соседи разделили пополам: одна половина выкрашена сажей, другая — белилами.
«Мой дом — моя крепость!» — усмехнулся Владимир Ильич, припомнив английскую поговорку. Что, дескать, хочу, то и делаю. Даже вопреки здравому смыслу. Дикий пример крайнего индивидуализма!
Улица была пустынной.
Владимир Ильич шел, присматриваясь ко всему. И прежде всего приметил: возле каждой двери, порой прямо на тротуаре, — пустые бутылки. Большие, несомненно, из-под молока, маленькие — из-под сливок или сметаны. Пинта и полпинты. Выставлены так же, как в отелях выставляют в коридоры обувь для чистки. А кто собирает пустую посуду? Молочник?
За углом кто-то насвистывал веселую песенку. Все слышнее и слышнее. Может, идет человек на работу. Едва ли. Идет не спеша. Насвистывает беспечно. Не повернет ли в эту улицу? Но свист оборвался. И тотчас же что-то звякнуло, стукнуло. Вошел в дом? Нет, свист возобновился. Стал еще слышнее.
Владимир Ильич дошел до угла и в переулке увидел фургончик на колесах с шинами, похожими на велосипедные. Его катил, подталкивая одной рукой, молодой человек в темно-синем фартуке с широкими лямками и карманами. И продолжал насвистывать все ту же песенку. Вот он остановился возле подъезда, открыл дверку, из легких проволочных гнезд достал три бутылки — одну большую, две маленьких, — поставил возле входа, а пустую посуду убрал в фургон и покатил его к следующей двери.