Точка опоры

Коптелов Афанасий Лазаревич

Надежда оставила другие газеты, тоже склонилась над "Новым временем":

– Ужасно! С обнаженными шашками - на рабочих. Один убит, восемь ранено... Это только пишут - восемь...

– Но и башибузукам здорово досталось! Видишь: сбит с ног околоточный надзиратель - рабочие запустили ему камнем в рожу, сломали ножны о его башку. Молодцы! А вот: ранили камнями полицмейстера, нескольких жандармов и городовых... Жаркое было сражение!

Владимир не мог усидеть на месте - несколько раз прошелся по комнате, рассекая воздух взмахами кулака:

– Как видишь, уличная борьба возможна. И безнадежно будет не положение пролетарских борцов, а положение правительства, если ему придется иметь дело с рабочими

не одного только завода. А придется! И гораздо серьезнее. Обуховцы не имели ничего, кроме камней, и то продержались целый день. Рабочие не мирятся со своим положением, не хотят оставаться рабами. И в следующий раз они запасутся другим оружием.

Надежда знала, что в голове Владимира уже зреет новая статья для пятого номера "Искры", который придется переверстать. А спустя какой-нибудь час она уже переписывала для набора его статью "Новое побоище":

"...Эти вспышки пробуждают к сознательной жизни самые широкие слои задавленных нуждою и темнотою рабочих, распространяют в них дух благородной ненависти к угнетателям и врагам свободы. И вот почему известие о таком побоище, какое было, напр., 7-го мая на Обуховском заводе, заставляет нас воскликнуть: "Рабочее восстание подавлено, да здравствует рабочее восстание!"

В тот же день пришли два письма. Оба из Питера. О схватке на Обуховском заводе. Один из корреспондентов писал: "Теперь всем на улицу хочется. Б. [уцелевший рабочий] говорил, что жаль, что знамени у них не было. Другой раз и знамя будет и пистолетов достанут..."

Когда собрались все четверо, обсудили и статью Владимира Ильича, и корреспонденции из Питера. "Гвоздем" переверстанного номера стало Обуховское сражение.

По вечерам Владимир Ильич отвечал на письма. Вот и сейчас он, пододвинув к себе листок бумаги, писал матери:

"...Получил я твое письмо от 10-го мая и газеты от Мити. За письмо и за газеты - большое спасибо. Митю очень бы просил и вперед присылать всякие попадающие ему в руки интересные номера русских газет..."

Он знал: Митя на каникулы приехал в Подольск. Теперь возле матери. Все же спокойнее за нее. К сожалению, должность временная и не по специальности - писец в земской управе! Но, может быть, еще удастся брату подыскать там что-нибудь получше? По медицинской бы части.

А вот с Маняшей и Марком плохо: в деле никаких перемен. Даже на допросы их не вызывают. Правда, это несколько обнадеживает, - значит, не могут жандармы предъявить никаких серьезных обвинений. Возможно, будут вынуждены освободить. Теперь даже по несравненно более важным обвинениям отпускают гораздо раньше, "впредь до окончания дела". А дело Марка наверняка кончится ничем. Он, бедняга, уже натерпелся там, в одиночке-то.

Идет весна. В Подмосковье цветут яблони. А Марк едва ли не больше всего любит именно эту пору года. Понятно - волжанин! С детских лет привык любоваться цветущими яблоневыми садами, вдыхать их неповторимый аромат.

Завтра лето заглянет в тюремные окна. А летняя пора для сидения самое скверное время: жарко, душно, томительно. И ночи без прохлады... Жаль Марка.

Маняше Владимир Ильич написал:

"Как-то ты поживаешь? Надеюсь, наладила уже более правильный режим, который так важен в одиночке? Я Марку писал сейчас письмо и с необычайной подробностью расписывал ему, как бы лучше всего "режим" установить: по части умственной работы особенно рекомендовал переводы и притом о б р а т н ы е, т. е. сначала с иностранного на русский письменно, а потом с русского перевода опять на иностранный. Я вынес из своего опыта, что это самый рациональный способ изучения языка. А по части физической усиленно рекомендовал ему, и повторяю то же тебе, гимнастику ежедневную и обтирания. В одиночке это прямо необходимо.

Из одного твоего письма, пересланного сюда мамой, я увидел, что

тебе удалось уже наладить некоторые занятия... Советую еще распределить правильно занятия по имеющимся книгам так, чтобы разнообразить их: я очень хорошо помню, что перемена чтения или работы - с перевода на чтение, с письма на гимнастику, с серьезного чтения на беллетристику - чрезвычайно много помогает. Иногда ухудшение настроения - довольно-таки изменчивого в тюрьме - зависит просто от утомления однообразными впечатлениями или однообразной работой, и достаточно бывает переменить ее, чтобы войти в норму и совладать с нервами. После обеда, вечерком для отдыха я, помню, regelmassig* брался за беллетристику и нигде не смаковал ее так, как в тюрьме. А главное - не забывай ежедневной, обязательной гимнастики, заставляй себя проделать по нескольку десятков (без уступки!) всяких движений! Это очень важно".

_______________

* Регулярно (нем.).

Письма отправил с Анютой, - она в Берлине опустит в почтовый вагон пражского поезда. Но аккуратно ли перешлет их Модрачек? Удастся ли матери передать их в Таганку? Будет очень жаль, если затеряются.

Грустно, что в положении Марка и Маняши не произошло никаких перемен. Тяжело им в тюрьме. И матери тяжело: приходится каждую неделю возить в Москву передачу - по два узелка. Один - дочери, другой - зятю.

Одно утешение - маме нравится дача в Подольске. Там ей удается много быть на воздухе. Хотя и измучена ее беспокойная, сверхзаботливая душа, все же отдохнет немножко. Может, и купаться будет. Пахра там, помнится, тихая, ласковая, с кувшинками возле берегов.

3

Однажды, вернувшись после короткой отлучки, Владимир с порога объявил:

– Паспорт, Надюша, получен! Вот смотри. Отныне ты - Марица! Привыкай. А мне остается еще подкрутить "болгарские" усы.

Раздобыть паспорт было нелегко...

...Лет десяток назад в Женеве учился молодой болгарин Георгий Бакалов. Запросто бывал у Плеханова, пользовался книгами из его библиотеки. Там-то и познакомилась с ним Вера Засулич. Они часами вели беседы о русской классической литературе. Молодой болгарин с восторгом рассказывал, что его мировоззрение формировалось под влиянием Чернышевского, что с юных лет он восторгался романом Тургенева "Накануне". Уезжая домой, Георгий обещал помогать русским социал-демократам. На родине он, историк, критик и публицист, сначала был народным учителем, потом редактором прогрессивных журналов и газет. На рубеже века поселился в Варне, по решению партии открыл книжный магазин, в тайниках которого для надежных людей приберегал революционную литературу. Вот он-то и прислал для Веры Ивановны болгарский паспорт. Вскоре же он стал другом "Искры", распространял ее в своей стране, пересылал в Одессу. Недавно ему удалось раздобыть паспорт Йордана Костадинова Йорданова. Вот этот-то паспорт теперь и держала в руках Надя. Имя жены доктора было искусно смыто и написано другое - Марица, с указанием ее возраста.

– Как видишь, ты родилась в Софии, - рассмеялся Владимир.

– А ты, доктор Йорданов?

– Тоже в Софии. Пойдем сегодня в библиотеку и прочитаем в энциклопедии подробности о болгарской столице. Надо же знать досконально свою родину!

– Костадинов!
– восхищенно повторила Надя, не выпуская паспорта из рук.
– Значит, ты по-нашему тоже Константинович! Какое совпадение!

Теперь им можно было обзаводиться своей квартирой. Они нашли ее в Швабинге, предместье Мюнхена, на улице Зигфридштрассе, в одном из новых четырехэтажных домов. На верхнем этаже три маленькие комнатки, - каждая с одним окном на улицу, - и узенькая кухонька. Из окон был виден большой город с бесчисленными зубцами черепичных крыш, с острыми шпилями серых кирок, поднявших к небу прямые кресты, и с зелеными пятнами парков и сквериков.