Точка сингулярности [= Миссия причастных]
Шрифт:
Сима Круглова пыталась дозвониться сначала до гуру Шактивенанды — у того был непрерывно занят мобильный телефон, — а потом до Стива Чиньо, у которого срабатывал автоответчик, нагло зачитывающий сообщение на непонятном ей итальянском языке.
Но интереснее всех было у полковника Соловьева. Его внезапно вызвал непосредственный начальник генерал Комаров и, включив электронную глушилку от подслушивания — это в генеральском-то кабинете! — поведал, что им дали ориентировку из ФСБ по господину Гансу Шульцу, чей «фольксваген» так неудачно тюкнули возле отделения милиции в Лушином.
«Эх, Юлик, Юлик! — думал Павел Игнатьевич — Что же ты раньше про битый „фолик“
Соловьев поймал себя на том, что мысленно называет всех и все уменьшительными именами, и даже испугался — с чего бы это?
А генерал Комаров меж тем продолжал обрушивать на него ошеломляющую информацию. То же самое ведомство выдало им ориентировку ещё и по гражданину Редькину, с которым уважаемый товарищ Соловьев беседовал о том о сем не далее, как позавчера.
— Найти немедленно и допросить по всей форме, но в неформальной обстановке, — таков был приказ. — Арестовывать нельзя! — подчеркнул Комаров ещё раз и добавил зачем-то: — Это личное указание самого…
Соловьев — человек военный, поэтому действовал он быстро и оперативно. Редькиным домой позвонил ещё из кабинета на Петровке, чудом застал Марину и строго наказал ей никуда не отлучаться. А лекарство в больницу — нет проблем! — отвезет его персональный водитель. Маринка сразу позвонила Артему, но там никакого Редькина, разумеется, не обнаружилось. Артему велено было гнать нерадивого домой, как только появится, и со страшной скоростью. Но раньше Тимофея прибыл, разумеется, полковник Соловьев. Его, в принципе, устраивало пока вытянуть всю важную для КГБ информацию из жены Редькина, но обстановка в квартире: Верунчик, кричащая Дашенька, тявкающая Лайма, Никита, оказавшийся с какой-то радости дома — все это не располагало к серьезным разговорам.
— Пойдемте ко мне, — предложил Павел Игнатьевич. — Юля сейчас в институте, там тихо будет и хорошо, а ваш муж, он ведь помнит, где мы живем. Ему передадут. Он сразу и забежит.
У Маринки не было возражений, просто не могло быть. И они пошли.
Понятно, что дверь в квартиру Павел Игнатьевич открывал своим ключом — кому звонить-то? Патрику, что ли? Как профессиональный сыскарь он должен был, конечно, услышать странные звуки из-за двери, но, во-первых, они с Маринкой разговаривали, а во-вторых, именно в тот момент любовники стонали очень тихо, скорее мычали — рты-то были заняты у обоих.
В холле горели все мыслимые лампы: французская любовь требует яркого света! Да плюс ещё ко всему выдающаяся скульптурная группа была фантастически размножена двумя большими оригинально висящими под прямым углом зеркалами. Не хватало только над этой массовой сценой интимной близости повесить старый хипповый плакат: «Make love — not war!» [1]
— Это кто? — спросил полковник Соловьев, войдя в полнейший ступор и, видно, сомневаясь, в ту ли квартиру попал.
1
Занимайтесь любовью, а не войной! (англ.)
— Это мой муж, — тихо, словно боясь потревожить спящих, ответила Марина Редькина.
— А это кто? — брезгливо указал полковник на фигуру сверху, лица-то не было видно.
— А это ваша дочь, — объявила Маринка уже громко.
Дальнейшее — неописуемо.
Занавес.
Вернувшись домой, Редькин ожидал увидеть, как Маринка уже собирает ему чемоданы.
А там, у Юльки, к счастью, обошлось без мордобоя. Все участники мероприятия оказались не столько интеллигентными, хотя и это тоже, сколько деловыми. Маринка очень скоро покинула поле боя — ей не хотелось устраивать истерик, а ничего другого устроить было нельзя. И пока Юлька, как самая молодая и невозмутимая ушла в ванную приводить себя в порядок, Тимофей, наскоро натянувший джинсы, сел напротив полковника и терпеливо отвечал на все его вопросы. Нет, не про дочку. Об этом Соловьев ещё успеет спросить — а про машину и Ганса Шульца, про бандитов, Самодурова, Меукова, про тибетского гуру, тесчима, Константина Полозова и даже про Пахомыча. Тимофей очень плохо помнил, что именно отвечал. Но в одном готов был поклясться: про тайник и рукопись не сказал ни слова.
Слабо, но припоминал, как вернулась в комнату Юлька. И уже не было в сердце ни любви, ни страсти, ни жалости, ни даже нежности…
Все сгорело дотла в мимолетном, но страшном пожаре. Ну, зачем ты пришла? Что посеяли, то и пожали…Он в ужасе обнаружил, что думает стихами, и когда вышел на улицу, возникло дикое ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дурной сон.
Дома это чувство ещё больше усилилось. Неужели все так и сойдет ему с рук? Задавать прямые вопросы казалось немыслимо, молчать — тем более невыносимо. Зачем он вообще вернулся домой? Вот придурок! Но теперь повернуться и уйти — совсем глупо. Его же пустили в дом, и он не намерен бросать жену ради какой-то девчонки. Собственно, об этом и хотелось сказать, но как?
Жутким образом разболелась голова — понятное дело, не допил. Добавить бы! Он всегда искал повода, или укромного местечка, или оправдания. Но сегодня-то зачем? Когда и так все плохо. Хуже не будет, хуже просто некуда. С циничной радостью, на глазах у Маринки извлек из кухонного шкафа бутылку «Белого аиста», открыл и налил себе стаканчик — ничего так стаканчик — граммов сто семьдесят. Выпил залпом.
— Мне бы хоть предложил! — буркнула супруга.
Ничего себе реакция! Да это ж просто настоящая победа, это родственное понимание, это мир и дружба на долгие годы! Он налил ей вполовину от своей дозы, но Маринка сама добавила до краев и тоже опрокинула полностью, правда, закашлялась под конец, и он стучал ей по спине и отпаивал соком. Господи, она ему позволяла трогать себя, она разговаривала с ним, она с ним пила! С горя? Конечно, с горя! Но с общего горя…
И вот тогда он допустил непростительную ошибку — он решил поговорить об этом. А об этом не говорят через полчаса после. Ну, не говорят — и все! Ежу понятно, а он ещё удумал оправдываться. В мигом запьяневшую голову пришла безумная мысль: ведь Маринка видела только минет и ничего другого, значит, не пойман — не вор, ничего другого и не было, может быть, это лучше, может, ей легче станет от этого, может, легче будет простить, если сейчас наврать, если так и сказать: «Не было больше ничего, ну, какая ерунда, ну, вот решил с симпатичной девчонкой оральным сексом позабавиться, ведь не трахались же, значит, не измена, а так интрижка, что-то среднее между стриптизом и пьяными ласками — к чему тут ревновать?»