Точно как на небесах
Шрифт:
Он улыбнулся:
– А еще мы можем потанцевать.
– Да, еще мы можем потанцевать, – радостно согласилась она, и они рука об руку отправились на середину бального зала.
Ей доводилось и раньше танцевать с ним и даже вальсировать раз или два. Однако сегодня все было по-иному. Оркестр еще не заиграл, а она уже чувствовала себя так, словно легко и свободно скользила по зеркальному паркету. А когда Маркус посмотрел ей в глаза и его ладонь легла на ее спину, все вокруг просто перестало существовать. Гонория затаила дыхание. Ее обуревала жажда. Желание
Но Гонории не было страшно. Рядом с Маркусом она не боялась ничего на свете, даже собственного тела, с которым творилось нечто невообразимое. Оно всеми порами впитывало тепло, исходившее от Маркуса, и, помимо ее воли, распалялось все больше и больше.
Ей хотелось встать на цыпочки и полететь. Парить. С ним, в его объятиях.
Ей приходилось слышать разговоры о девушках, которые «совершали ошибку». О них перешептывались, их осуждали. Кто-то называл их распутными, кто-то говорил, что они сбились с пути. Гонория никогда не понимала, как можно губить свою жизнь ради одной ночи страсти.
Никогда не понимала, а сейчас поняла. И готова была поступить точно так же. «Сбиться с пути» и «совершить ошибку».
– Гонория? – Голос Маркуса пролился на нее, словно звездный дождь.
Она подняла глаза. Маркус смотрел на нее с любопытством. Уже прозвучали первые музыкальные аккорды, а она стояла как вкопанная.
Казалось, он хочет задать вопрос, но Гонория не стала ничего объяснять. Она просто чуть крепче сжала его руку, и они закружились в вальсе.
Качаясь на волнах музыки и не сводя глаз с лица Маркуса, она впервые в жизни почувствовала, что значит танцевать по-настоящему. Ее ноги сами собой попадали в такт, и даже сердце билось в ритме вальса.
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…
Плач скрипок и пение духовых проникали ей в душу, она растворилась в музыке, слилась с ней в единое целое… И вдруг все кончилось. Оркестр умолк, Маркус сделал шаг назад и поклонился, а она присела в реверансе, чувствуя себя одинокой и покинутой.
– Гонория? – тихо повторил Маркус.
Он выглядел немного взволнованным. Но его волнение явно не относилось к категории «о-боже-как-она-прекрасна-чем-мне-заслужить-ее-любовь». Зато сильно напоминало «Господи-уж-не-заболела-ли-она».
Он не был похож на влюбленного мужчину. Он походил на мужчину, обеспокоенного тем, что рядом с ним находится некто, вероятно, страдающий заболеванием желудка.
Они только что вместе танцевали. Он преобразил ее, в его объятиях она – всю жизнь безбожно фальшивившая и не попадавшая в такт – совершенно переродилась. Она чувствовала себя точно как на небесах, а он ничего подобного не испытывал. Это просто убивало ее.
Такого не может быть. Она едва держится на ногах, а он похож на…
На самого себя.
Он по-прежнему воспринимал ее как обузу. Возможно, не слишком тяжкую, но все же – обузу. И конечно, с нетерпением ждал возвращения Дэниела, чтобы тотчас покинуть Лондон и спокойно жить в Фензморе,
Маркус хотел освободиться от нее.
– Гонория?
Она услышала, что он вновь произнес ее имя, кое-как преодолела полуобморочное состояние и резко спросила:
– Маркус, почему ты здесь?
Он на мгновение замер, посмотрев на нее так, словно она у него на глазах обзавелась второй головой.
Потом немного сердито ответил:
– Меня сюда пригласили.
– Нет. – У нее болела голова, ей хотелось потереть глаза, но больше всего хотелось заплакать. – Не здесь на балу, а здесь в Лондоне?
Он подозрительно прищурился:
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что ты ненавидишь Лондон.
Он поправил шейный платок.
– Ну, не то чтобы ненавижу…
– Ты ненавидишь светские сезоны, – перебила она. – Ты сам говорил мне об этом.
Он хотел что-то сказать, но остановился на полуслове. И тут Гонория вспомнила – он совершенно не умеет лгать. Никогда не умел. Давным-давно, в детстве, Маркус и Дэниел обрушили огромную люстру в Уиппл-Хилле. Гонория по сей день не могла понять, как им это удалось. Когда леди Уинстед потребовала, чтобы они сознались, Дэниел беззастенчиво лгал ей в лицо, с самым невинным видом и чрезвычайно убедительно.
А Маркус стоял рядом и теребил рубашку, словно ворот натирал ему шею.
В точности как сейчас.
– У меня здесь… дела, – вымолвил он наконец.
Дела.
– Понятно, – с трудом выдавила Гонория.
– Гонория, ты хорошо себя чувствуешь?
– Превосходно, – рявкнула она, презирая собственную несдержанность.
В конце концов, он не виноват в том, что Дэниел возложил на него заботы о сестре. Он вынужден был согласиться. Любой джентльмен на его месте поступил бы так же.
Маркус задумчиво огляделся по сторонам, словно пытался найти объяснение ее странному поведению.
– Ты сердишься… – произнес он мягко, а может быть, даже снисходительно.
– Я не сержусь, – немедленно возразила она. Сердито.
Кто-нибудь другой непременно указал бы ей на то, что ее тон противоречит словам, но Маркус, конечно, промолчал и сохранил полнейшую невозмутимость.
– Я не сержусь, – пробормотала она, испытывая ужасную неловкость.
– Разумеется, нет.
Она резко вскинула голову. На сей раз он точно, совершенно точно говорил с ней покровительственно.
И будет продолжать в том же духе. Или молчать. Маркус никогда не устроит скандала.
– Я плохо себя чувствую, – торопливо проговорила она.
И не солгала. У нее раскалывалась голова. Ей было жарко и тошно, она хотела только одного. Поскорее добраться до дома, лечь в постель и зарыться в подушку.
– Тебе надо подышать свежим воздухом, – серьезно сказал он и осторожно взял ее под локоть, чтобы проводить к застекленным дверям, открывавшимся в сад.
– Нет! – каким-то чужим дребезжащим голосом почти крикнула Гонория. – То есть нет, спасибо. – Она судорожно вздохнула. – Думаю, мне надо поехать домой.