Тогда, когда случится
Шрифт:
– Гусев... опять ты.- Ваха пришёл в сознание уже в госпитальной палатке, слёзы короткими дорожками стекали до щетины и там уже неспешно расползались овальными бляшками грязи.
– Баркал, ваша, - спасибо, брат. А я домой ходил. Смотрел. Только нет у меня теперь дома. Сгорел.
ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ.
Чехи подвезли "чушку". Мусульманам грех даже прикасаться к свинье, но дикие кабаны - бедствие для прикавказских огородов, и раз в месяц рано-рано утром к воротам подъезжала синяя "шестёрка", в багажнике которой лежала тщательно укутанная полиэтиленом окровавленная туша: грех-то грех, а тысчонка лишней не бывает. На носилках "чушку"
– Ну, вы, сукины дети, можно подумать, что вас не кормят.
– Сверчок, относивший в "расчленёнку" в кухонный холодильник, пытался ногами отгонять лезущих носами прямо в тазик Полкана, Фитиля и Стрелку.
– Пошли отсюда! Разбросаете кости, и отдувайся за вас. Пошли!
– Да кинь им по куску пищевода, пускай грызут.
Потом пришлось выделить ливерную долю коту. Мухи же давно брали своё сами, и только сороки, громко комментируя происходящее, нервно дожидались своего часа.
– Чем помочь?
– Рифат, непривычно для своего природно-гусарского тонуса понурый и красный, словно пришпаренный, угрюмо переминался за спиной Ивана Петровича.
– Вон, со Сверчком относи к холодильнику.
– Нет, я бы здесь чего-нибудь. Только, это, я сырое мясо брезгую.
– Ну, сматывай шланг, убирай горелки.
Вернувшийся с кухни Сверчок как-то нагловато оглядел Рифата:
– Ты чего как мешком ушибленный? "Паду ли я, стрелой пронзённый...", а?
– Да пошёл ты!
– Уже иду!
– Утаскивая тяжеленную ляжку, Сверчок гоготал, копируя "армянское радио":
– "Э, дарагой! Мусщина - это у кого дэнги эсть. А то, что ти падумала - тот самэц".
– Слушай, ты!
– Рифат вздёрнулся вдогонку, но удержался.
– Старый, лучше я свалю куда по периметру. А то нервы сегодня ни к чёрту.
Случилось же следующее.
Рифат с утра был в наряде на пищеблоке. Заготовки к обеду на полсотни ртов - беспросвет, одной только воды четыре бака заливай-да-сливай, что крупы, что мусора - вёдрами, да ещё картошка со всякими овощами, да хлеборезка, короче - крутись. Какая-то с ранья вся в себе задумчивая, Людмила запустила компот и вяло перемешивала густеющую со дна рисовую размазню, как вдруг, словно наконец-то проснувшись, хлопнула ладошками:
– Пойдём, перекурим?
– Пойдём! Мила, знаешь же: что ты ни предложи - я с радостью. Даже туберкулёз зарабатывать.
– "Туберкулёз" - это сильно. Ограничимся потемнением с мокротами.
Они мимо бани узким проходом вышли под навес, и даже в тени сощурились дневному свету. Рифат широким жестом протянул "Parliament", отщёлкнул большим пальцем крышечку:
– Во, как чехи нас любят. Слабее не дарят.
– Везёт вам. К нам на пищеблок такого не долетает.
– Так ты только скажи - чего нужно, всё достанем. Нет, в самом деле - никаких же проблем: утром даёшь задание, к обеду исполняют. Только скажи! Повели, царица!
– Ну, надо ж, какие мы....
– Какие? А? А?
– Заботливые. И хозяйственные.
– Ладно уж, "хозяйственные", зачем так приземлять? Ты ж меня совсем не знаешь, а на самом-то деле я очень даже романтическая натура. Конечно, внешне всего лишь сержант, но внутри-то поэт, можно сказать - тот же Денис Давыдов. Помнишь?
–
Ради Бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закручёнными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтобы Грозный ... э... присмирел
На моих руках могучих!
"А зубы у неё какие белые! Смеётся, а сама плывёт, эх, чёрт, точно плывёт! А что?
– тоже человек, и рано или поздно человеческое должно стать нечуждым".
– Ты, Рифат, действительно, гусар! Ну, просто всё про тебя!
– Да, трудно отрицать. Скорее всего, в прошлой жизни я и был Денисом Давыдовым. Ты как, веришь в реинкорнацию? Но ведь тоже точно обо мне: "Я не поэт, я - партизан, казак. Я иногда бывал на Пинде, но наскоком...".
– Ты же не "казах", ты же сам говорил, что татарин!
"Какие белые у неё зубы. И смех... созревший. Точно созревший". Они возвращались всё тем же, слишком узким коридорчиком, и дошли до поворота в кухню, где Рифат наконец-то смог поравняться и обнять:
– Мила, постой... "О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов, Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокой...".
Людмила левой рукой перехватила его запястье, правой прижала плечо и, подседая на колено, широкой дугой бросила через себя. Припечатавшись всем телом в каменный пол, Рифат зацепил ботинками стоящие столбиком пустые бочонки из-под сухого молока, и они весело поскакали и покатились во все стороны. Откуда вдруг возник лейтенант Вахреев? Зампотылу огромной гильотиной навис над распластавшимся перерождением гусара-поэта, и если б не хохот Людмилы, то, наверное, тут же бы его и развоплотил.
Рифат, морщась, трудно сгруппировался, и, присев на корточки, зашарил вокруг, хотя Людмила уже подавала очки:
– Ради Бога, Рифатик, прости! Но ты так удобно встал.
Вахреев ещё пару секунд похлопал ресницами, и тоже расплылся:
– А ты, оказывается, у нас летун! Бетман в сравнении с тобой просто пингвин! Пойди-ка помоги Петровичу, а то потери в личном составе нам ни к чему.
– Я ж только стихи почитал. Дениса Давыдова. Потом свои... хотел.
– Раскрасневшийся Рифат, напрыгивая, быстрыми двойками шлёпал раскачивающуюся на постанывающей цепи "грушу".
– Нет, какова она! Я-то думал, что - она с высшим гуманитарным, понимает. Какое! А тут ещё интендант пыльным мешком из-за угла. Подсматривал или как? Что, поварихи только для господ офицеров? Типа, как журналистки - для генералов. А сержантскому составу что делать?