Тогда, когда случится
Шрифт:
Славка, уперевшись ногами в стену, откинулся на железно-сварном, умягчённом несколькими слоями поролона, высоком стуле, и тупо смотрел через бойницу на уходящий в зелёнку пустой проулок с полуразрушенными-полужилыми панельными четёхэтажками. Там дальше, далеко над кронами зубилась водонапорная башня. До смены ещё сидеть и сидеть, днём под крышей делать совершенно нечего, всё вокруг неизменно, и хорошо, что Рифат зашёл, хоть поразвлечёт своими проблемами, иначе утянет в сон, просто ужас, как после обеда развозит.
А Рифат всё никак не мог успокоиться: впервые за всё время командировки на него вдруг напал приступ спортивной активности. Он и кругов двадцать по залу
– Если, Черкас, раньше главным героизмом считалось просто умереть за Родину, то теперь нужно обязательно и побеждать. А если кто без победы вернулся - всё, сегодня уже не герой. Тем более, раз за бабло и за льготы. Ох, и бабло! Ну, ладно, нам, эмвэдэшникам, действительно хоть что-то, да платят, а армейцы-то свои заслуженные по году выпросить не могут. А если выпрашивают, то только за тридцать процентов отката. Мальцов стреляют, подрывают. Безо всякой войны. А с них откат. Вот сучары! И ещё плевок - бывших "духов" "героями России" награждать. Плевок на могилы, на костыли этих вот мальцов. Потом по телеку руками разводят: "Как это, как это Арби Бараев в "Норд-Ост" попал? Как это, как это"? Да пока он на Кавказе наших фугасил, его родной брат Малик давно "Мосфильм" закрышевал! Чего, трудно, что ли, ему было кое-чего там припрятать? Вся Москва уже под Кавказом. Вся. Куплена с потрохами. Вот и вопрос: воюем мы, блин, с чертями, или дрочимся?
– Рифат, ты слишком много знаешь.
– Не дождёшься! И вообще, именно оттого, что я "много знаю", я сюда и езжу. Потому, что я одинаково ненавижу и нашу падаль, и чертей. Одинаково. И поэтому, рано или поздно, но я своего чёрта замочу. Одного, но грохну. Мне это, Черкас, очень нужно, очень. Понимаешь? За всё то зло, что в моей стране творится. За всех и за всё.
– Понимаю. И уважаю.
Славка, прижав автомат к груди, бочком сполз с приподнятого на ящиках стула, разминаясь, покачался на полупальцах. Отошёл к другой бойнице.
– Ты бы только кончал со злобой дня. Лучше давай о высоком. О дамах, драмах и стихах.
– Ты мои-то, что я прошлый раз давал, прочитал? Ну, и как? Я только тебе доверяю. Других интеллигентных людей здесь мало. А сегодня ночью, пока все дрыхли, я ещё настрочил. Просто прёт фонтаном, как в болдинскую осень. И классно так получается: про нас, наше дело и про кремлёвских сук.
– Рифат вытащил из кармана сложенный пополам листочек, развернул, приблизил к лицу и зашептал срывающимся хрипом:
– Требуха ваша - смысл жизни,
Вам в Кремле очень сладко живётся.
Вы забыли, что есть место
Оно Родиною зовётся.
Вам бы жахнуть коньяка или виски,
Или впарить бы шприц ханки,
И уже по фиг, что есть детки,
По которым не спится мамкам.
Вор с вором за дубинку дерутся –
Пол России уже продали.
Вам от спеси вдобавок неймётся -
Вы
Называете нас дураками,
Будто б нам другого не надо,
Вам плевать, что мы умираем,
Лишь бы вам жировать – гады!
По мере чтения шепоток крепчал, из груди к горлу волнами поднимались рокотливые ноты, глаза стекленели, на лбу взбилась раздвоенная жила, и последняя строка прозвучала совсем как требование прокурора о высшей мере.
– Здорово! Ты точно сам?
– Нет, Пушкин помогал. Александр Сергеевич.
"Вор с вором за дубинку дерутся, Пол России уже продали" - вот оно, народное творчество! Живоносный фольклорный источник. Не иссекающий. Так, наверное, былины когда-то складывались. Об Алёше-поповиче и Змее-тугарине: "...есть детки, По которым не спитсямамкам...". Хотя, в чувстве-то ритма ему не откажешь.
А почему Славка всё реже вспоминает о матери? О ней и доме? Что: птенец вырос, оперился, и - чик-чирик, "скрипач не нужен"? Почему он не может понудить себя даже представить, с каким лицом она смотрит вечерние и утренние "вести", как по телефону с подругами часами обсуждает любые слухи и отголоски того, что кто-то где-то от кого-то узнал-прочитал, услышал о Грозном?.. Не от того ли, что она обсуждает это с подругами, а не с Сашей и, тем более, не с Анной Константиновной?.. Эх, мама, мама.
А, может быть, это совершенно естественная и вполне нормальная самозащита психики от перегрузки, затяжного перенапряжения, когда наконец-то осознаёшь, реально включаешься в то, что Устав гарнизонной и караульной службы действительно написан чьей-то кровью? Когда - нет, не понимаешь, а чувствуешь, всем телом, снаружи и изнутри ощущаешь, что на войне, даже вот такой, извращённой, уродливой, с поддавками и подставами, без фронтов и боевых целей, без стратегии и тактики, где не называется конкретный враг и не даётся надёжный тыл - нужно все двадцать четыре часа, все тысяча четыреста сорок минут быть здесь и сейчас, полностью, без остатка, без заначки на расслабленное плюханье по волнам памяти. Нужно быть готовым, готовым на всё. Тот урок с "ножичком" Славке зарубился накрепко, спасибо.
И с мамой всё не столь просто.... Хотя, конечно же, нужно сесть и написать письмо. Нужно. Одну страничку, всего двадцать строк - через эту самую "самозащиту".
Ведь находятся же несколько минут, когда, тайна тайн, фотография в ладони теплеет и оживает, и с неё, улыбаясь или хмурясь, тихо-тихо, никому более не слышно спрашивает и сама же отвечает Саша. Александра, любимая. И Славка легко и во всём соглашается с ней (или с собой?) - это всё равно! И раз в неделю эти самые вопросы-ответы в белых, с полосатым кантиком, узких конвертах - через комендатуру, Ханкалу, Моздок, Пятигорск, Москву, через сонно-совиные или пытливо-крысиные глазки и коготки неразличимо серых цензоров-оперов - прорываются, и по косой летят, через полстраны, над полями, лесами, горами и реками - на Восток и на Север, к ней, к его венчанной жене: "Кого Бог сочетает, человек да не разлучит".