Тогда ты молчал
Шрифт:
Чтобы сократить путь домой, он пошел через лес. Естественно, он никого не встретил, не говоря уже о потенциальной жертве. Все же он чувствовал себя лучше, напряжение немного спало, когда он распахнул покосившуюся от ветра калитку в сад и в кармане брюк под анораком нащупал ключ от дома. В ванной он стянул с себя мокрую одежду и принял горячий душ. Потом он стащил у матери сигарету, закурил и отправился в свою спальню. Было всего лишь девять часов, слишком рано, чтобы ложиться спать. Под одеялом он нашел пачку писем. Он размотал тонкий шнурок, которым были наскоро связаны письма, наугад взял одно из них и открыл конверт. Почерк его бабушки был крупным и очень разборчивым. Это обстоятельство, как и то, что он не знал, чем ему
Через двадцать минут он наткнулся на письмо, которое, как стало казаться ему позже, объясняло все — даже его чужеродные желания и вожделения.
Но это он понял потом. А сейчас он со всевозрастающим напряжением читал одну из тех историй, которые, наверно, присутствуют подспудно в каждой семейной легенде и по всем правилам подлежат всеобщему забвению. Больше чем когда-либо он осознавал, что совершает сейчас нечто запретное, и наслаждался этим. Закончив чтение, он сложил письмо и спрятал его в один из своих школьных учебников. Остальные письма он завернул в старую газету и все-таки выбросил в мусорное ведро.
Ночью он проснулся от звуков нетвердых шагов. Он услышал громкий шепот своей матери и чей-то мужской низкий голос. Он уже сейчас ненавидел этот голос. Мальчик злобно уставился в темноту и принялся фантазировать о связанном и каким-то образом приведенном в беспомощное состояние мужчине, которого он медленно-медленно убивает. Постепенно у мальчика закрылись глаза, и он уснул… Он стоял на широкой серой дороге, прямой лентой уходящей к самому горизонту. Мальчик, приблизительно восьми лет, с очень светлыми волосами, такими, как когда-то были у него самого, подошел к нему мелкими неуверенными шажками и сказал: «Идем со мной. Я знаю самые лучшие игры на свете». У него тоже отсутствовал указательный палец на левой руке и его ступня тоже была слегка повернута вовнутрь. Мальчику показалось, что этот сон является каким-то особым посланием ему, но каким — он так и не смог разгадать.
Пока что нет.
12
Давид потерял всякое ощущение времени, и, наверное, это была совершенно правильная и даже спасительная защитная реакция его тела и духа: его муки достигли такой степени, что он уже не воспринимал их как таковые. Он спрятался в самого себя, в потайное место своего сознания, где его не могли достать самые жестокие пытки, — Давида Герулайтиса не стало. Было существо без имени, мыслящее образами (это были дикие пестрые картины!), опустившееся до уровня самых примитивных потребностей. Голод и жажда были слишком сложными ощущениями для этого существа. Оно было довольно уже тем, что хотя бы на время исчезли тошнота и боль и пришло благословенное состояние, иногда достигаемое сведением до минимума любых движений, в том числе и изменений положения тела. Оно, это существо, старалось как можно меньше замечать окружающую действительность: долгую поездку по дороге, покрытой гравием, — боль! Запах извести в затхлом подвале — тошнота!
А потом — больше ничего.
Затем — женский голос, который был знаком существу, но тут же оно снова забыло его.
Потом — тишина.
Медленное пробуждение в мире, в котором правили бал горе и мучения. Существо закрыло глаза. Оно не хотело жить в таком мире. Оно попыталось вернуться в свое маленькое пристанище глубоко в себе, но это больше не получалось. Против своей воли оно двигалось по длинному страшному коридору назад, в действительность. Существо снова стало Давидом, у него было тяжелое неподвижное тело (которое все равно ни на что не годилось, так как руки и ноги были связаны), оно видело перед собой полную темноту.
— Эй, — сказало существо по имени Давид, но Давид не услышал ничего.
Сознание вернулось к нему, лихорадочные видения исчезли. На какое-то время ему стало легче. Спустя несколько секунд
Лучше всего — не двигаться. Он когда-то был на семинаре для полицейских, где учили тому, как справляться с ситуациями, «опасными для здоровья и жизни». В опасной ситуации, в которой он сейчас очутился, лучшим выходом было ничего не делать. Освободиться он не мог. Давид лежал на боку, прижавшись щекой к холодному каменному полу, и это была единственно возможная поза, поскольку руки у него были связаны за спиной. Ноги тоже были связаны, то есть он оказался полностью беззащитным. Он был не в состоянии сопротивляться. Главным для него сейчас должен стать отдых. Спать, а не думать, чтобы не создавать предпосылок для возникновения панических чувств. Давид закрыл глаза и попытался думать о Сэнди и Дэбби. Он изо всех сил пытался оживить в себе воспоминания о мирных и прекрасных моментах своей жизни с женой и дочерью. «Чего уж там, — подумал он с некоторым оттенком кладбищенского юмора, — все равно в последнее время было не так уж много таких моментов». Гораздо проще оказалось вспоминать о ссорах и многочасовом детском плаче, чем о любви и гармонии.
Ну и прекрасно, значит он будет думать об этом. Главное — отвлечься.
Но как только он принял такое решение, в памяти всплыли совершенно иные картины. Сэнди — молодая, светловолосая, красивая и безумно влюбленная в Давида — первая женщина, которая оказалась в состоянии уничтожить его запретное чувство к сестре. Сэнди, тактично закрывающая дверь в ванную, когда ее тошнило во время беременности, потому что она знала, что Давиду была противна ее постоянная рвота. Счастливая Сэнди с толстым животом на последнем месяце беременности, не подозревающая, что ее ожидает после родов.
Затем Дэбби. Дэбора. Давид хотел назвать ее Данаей, но Сэнди по какой-то причине — может, что-то предчувствовала — была против. Она и Даная находились не в очень хороших отношениях. В определенном смысле они всегда были соперницами. Давид закрыл глаза. Да, а почему ему нельзя сейчас думать о Данае? Ведь ему уже не надо подавлять в себе тоску по ней, он почти был уверен, что живым отсюда не выйдет. Никто не знал, где он сейчас. Его жена находилась у своих родителей, следовательно, скучать по нему не будет. На работу ему выходить только в понедельник вечером, значит, если он не ошибается, через три дня, а за это время он умрет здесь от жажды. Хорошо, если главный комиссар Зайлер заметит его отсутствие. Но вряд ли она объявит его в розыск. После их последнего телефонного разговора она, вероятно, думает, что у него не все в порядке с головой.
Он подумал, знает ли Фабиан Плессен, что он находится здесь. Сабина — его сообщница, или Фабиан — тоже ее жертва? Может, его вообще уже нет в живых? Так или иначе, Давид все равно этого никогда не узнает. Она определенно оставит его подыхать здесь. Он постепенно снова погрузился в полубессознательное состояние. Перед его внутренним взором появилась Даная, улыбнулась ему и сказала: «Оставь меня наконец в покое», но при этом она выглядела так соблазнительно, что Давид просто не в состоянии был выполнить ее просьбу. И вдруг она очутилась в его объятиях, как это часто бывало в его мечтах, теплая, пахучая, и снова было так прекрасно чувствовать, как ее тело прижимается к нему, а потом кто-то что-то прошептал ему на ухо, но это были не слова любви, а вопрос: