Только не дворецкий
Шрифт:
— Что тут скажешь. Он непрестанно кричит о том, что она прожженная авантюристка, крашеная трактирщица. Я говорю ему, что это не так; вы сами ее видели и знаете, что это не так. Но он видеть ее не хочет. Даже на улице, даже глянуть на нее в окно. Актриса, мол, осквернит его дом и его сан. Если его назвать пуританином, он скажет, что гордится званием пуританина.
— Ваш батюшка, — сказал отец Браун, — может с полным правом требовать уважения к своим взглядам, каковы бы они ни были; я такие взгляды понимаю довольно плохо. Но я согласен, что не в его власти выносить вердикт даме, которую он никогда не видел, и даже взглянуть на нее отказывается, чтобы проверить свои выводы. Это нелогично.
— В этом он непоколебим, — ответил юноша. — На пушечный выстрел
Отец Браун немедленно воспользовался открывшейся в разговоре лазейкой и выяснил многое из того, что хотел узнать. Пресловутая поэзия, омрачавшая репутацию молодого человека, оказалась почти без исключения поэзией драматической. Он написал несколько стихотворных трагедий, которые удостоились похвал знатоков. Он не был обезумевшим от театра глупцом; собственно, он вообще не был глупцом. У него оказались весьма оригинальные взгляды на то, как ставить Шекспира, и неудивительно, что появление яркой личности в Грэндже вызвало у него упоение и восторг. Доброжелательное внимание священника растопило сердце поттер-пондского бунтаря настолько, что на прощание он даже улыбнулся.
Эта улыбка внезапно убедила отца Брауна, что молодой человек в беде.
Пока он хмурился, его хандру можно было счесть показной; но улыбка почему-то приоткрывала глубины настоящей скорби.
Разговор с деревенским поэтом не давал покоя священнику. Внутренний голос подсказывал, что цветущего молодого человека гложет тоска и эта тоска серьезнее, чем даже заурядная история про заурядных родителей, которые ставят препоны на пути большой любви. Загадка была тем сложнее, что иных явных причин как будто не было. Юноша уже добился успеха на литературном и театральном поприще; его книги расходились довольно бойко. Он не пил и не проматывал семейный капитал. Скандальные попойки в «Синем льве» на поверку ограничивались одной кружкой легкого эля, и с деньгами он, судя по всему, обращался бережливо. Отец Браун сопоставил обширные доходы Харрела с его скромными расходами, сделал осторожный вывод и помрачнел.
В ходе состоявшейся немногим позже беседы мисс Карстэрс-Кэрью не пожалела для пасторского сына самых темных красок. Но поскольку в своем негодовании она обвиняла его в таких грехах, которых, по убеждению отца Брауна, за молодым человеком уж точно не водилось, он списал ее отзыв на привычное сочетание пуританства и ханжества. Дама держалась величественно, но весьма любезно и предложила гостю небольшой стакан портвейна и кусок пирога с тмином, как делают престарелые двоюродные бабушки, и уж только потом ему удалось сбежать с начавшейся проповеди о всеобщем падении нравов и попрании приличий.
Совершенно иным был его следующий пункт назначения — он свернул в темный и грязный проулок, куда мисс Карстэрс-Кэрью не последовала бы за ним даже мысленно, а затем вошел в узкое строение, чердак которого оглашался пронзительной декламацией. Вышел он оттуда на тротуар с изумленным выражением лица, преследуемый крайне возбужденным человеком с синевой на подбородке, в черном сюртуке, выгоревшем до цвета бутылочного стекла. Человек этот настойчиво кричал:
— Он не пропадал! Малтрэверс никуда не пропадал! Он появился — он появился мертвым, а я появился живым! Но где остальная труппа? Где этот человек, это чудовище, тот, кто бессовестно украл мои реплики, испоганил мои коронные сцены и погубил мою карьеру? Лучше меня не было Тубала на подмостках! Он играл Шейлока — для этой роли ему сильно стараться не приходилось! Он загубил лучшую роль в моей карьере! Я могу показать вам вырезки из газет — обо мне в роли Фортинбраса…
— Я не сомневаюсь,
— Он должен был играть Полония, — продолжил за его спиной неугомонный оратор.
Отец Браун внезапно остановился как вкопанный.
— Вот как, — сказал он очень медленно, — он должен был играть Полония.
— Негодяй Хэнкин! — вскричал актер. — Ступайте по его следу. Ступайте за ним на край света! Конечно, он покинул деревню — это уж точно. Ступайте за ним — найдите его — и да будет проклят… — но священник снова заторопился.
За этой мелодраматической сценой последовали две гораздо более прозаические и по-своему более деловые беседы. Сначала священник отправился в банк, где на десять минут уединился с управляющим; потом он нанес визит вежливости пожилому и добродушному пастору. Там все оказалось в точности соответствующим описанию — неизменным и, похоже, неизменяемым; кое-что свидетельствовало о привязанности хозяина к более аскетическим традициям — простое распятие на стене, большая Библия на полке и приветственная стариковская иеремиада по поводу нарастающего пренебрежения днем воскресным; однако все это — со старомодной учтивостью, утонченной и по-своему приятной.
Пастор тоже предложил гостю стакан портвейна, но сопроводил его древним британским печеньем, а не пирогом с тмином. У священника опять возникло странное впечатление, что все вокруг слишком уж совершенно и что он попал в минувшее столетие.
Только в одном вопросе добродушный старый пастор отказался стать еще добродушнее; он вежливо, но твердо заявил, что совесть не позволяет ему встречаться с лицедеями. Отец Браун допил свой портвейн с изъявлениями признательности и благодарности и отправился на встречу со своим другом, доктором, на углу улицы, как и было уговорено, а оттуда они вместе пошли в контору мистера Карвера, стряпчего.
— Я полагаю, вы совершили свой утомительный обход, — начал доктор, — и нашли нашу деревню крайне скучной.
Ответ отца Брауна был резок, почти пронзителен:
— Не называйте свою деревню скучной. Уверяю вас, это весьма примечательная деревня.
— Пожалуй, на моей памяти здесь произошло одно-единственное примечательное событие, — заметил доктор Малборо. — Но даже оно случилось с чужаком. Хочу сообщить вам, что прошлой ночью тело без лишнего шума эксгумировали, а наутро я произвел вскрытие. Прямо скажем, мы вырыли труп, буквально нафаршированный отравой.
— Труп, нафаршированный отравой, — довольно рассеянно повторил отец Браун. — Поверьте, в вашей деревне есть кое-что куда более примечательное.
Внезапно наступившую тишину столь же внезапно прервал резкий звук — это доктор дернул старинную сонетку на крыльце стряпчего. Гостей препроводили к знатоку законов, а он, в свою очередь, представил их седовласому господину, чье желтое лицо пересекал шрам, — как оказалось, это и был Адмирал.
К этому времени низенький священник подсознательно уже вполне проникся атмосферой деревни, но сознанием он понимал, что этот адвокат — как раз такой стряпчий, которому пристало быть советником мисс Карстэрс-Кэрью. Однако, будучи древним реликтом, стряпчий все же не казался ископаемым. Возможно, дело было в однообразии декораций, но у священника снова возникло странное чувство, что скорее это его самого перенесли в начало девятнадцатого века, чем стряпчий дотянул до начала двадцатого. Его воротник и шейный платок, в который он прятал длинный подбородок, выглядели почти как старинное жабо, но они были чистые и аккуратно скроенные, да и вообще он производил впечатление сильно высушенного старого денди. Коротко говоря, он, что называется, хорошо сохранился — отчасти за счет окаменения.