Только один человек

Дочанашвили Гурам

— А сын у тебя будет герой из героев, сокрушитель больших городов.

Юный путник навострил уши:

— Правда? А откуда ты знаешь...

— Я даже имя его знаю — Одиссей.

— Но откуда... — растерянно повторил итакец.

Внезапно вздрогнув, он уставился во все глаза на Скирона:

— Уж не лучистоокая ли ты Афина?

— Нет, юноша... Я — Скирон. — И заглянул ему в глаза: — Только об одном прошу я тебя — про меня никому ни слова — ни дурного, ни хорошего.

— Так я и поступлю.

— А теперь ступай себе с миром.

Проводив его, Скирон, движением плеч, тут же сбросил пурпурную накидку; за мечом он в пещеру не возвращался,

а только засыпал себе под хитон пару горстей пшеницы, и почувствовал ее подле самой печени.

И снова стоял он на своем утесе, точеный, весь собранный.

2

Всепокоряющая госпожа, великая синьора Анна, Маньяни!!

Когда тот грузин немного подрос, он на несколько лет позабыл Вас, Вы себе представляете? Все-таки, как он осмелился на такое с Вами, королевой всея Италии, владычицей той самой страны, у которой были... такие первенцы... кого же назвать... Потом он снова Вам поклонялся.

Только не подумайте, что Вы заставили его забыть о великим женщинах своей страны, Грузии, нет, милые вы мои, он, как и другие, гордился царицей Тамар и больше других преклонялся перед мученицей Кетеван; в душе его глубоко запечатлелись ивозвышенная из возвышенных мать юноши, отправившаяся к мате­ри тигра, чтоб выразить ей свое соболезнование; и изящно-простенькая девушка Тебронэ, с кувшином на плече... Но лиц и, самое главное, движений их он не знал, так что же ему было делать, бедняге, лишенному фантазии? — вот он и стал снова поклоняться Вам. Но так сильно, что считал Вас неотъемлемой возвышенной частью самого себя, и заходил в этом порой так далеко, что всякую хвалу Вам принимал на свой счет, будто это его самого похвалили прямо в лицо, и все это до такой степени, что, когда один выступавший перед залом киновед сказал про некую популярную кинозвезду: «Она, что и говорить, не Анна Маньяни, но актриса великая», Вы знаете, как смутился тот самый грузин перед такой похвалой прямо в лицо?— он весь залился краской и низко-низко потупил голову. Так что же могло статься с тем грузином, когда в космосе, в самом космосе, совсем-совсем первыми из всех имен и фамилий прозвучали Ваши имя и фамилия и низошли сюда, к нам, людям, оставшимся на два часика без одного вольного чело­века, а тот, правда что настоящий Человек, во время выпавшего ему величайшего и опаснейшего испытания, улыбнулся, оказывает­ся, своей неотразимой улыбкой и передал нам: «Да здравствует все человечество — и Анна Маньяни!» Каково же было услышать это тому грузину: с одной стороны — все человечество и с другой — Вы, всепокоряющая синьора, великая госпожа Анна Маньяни. Что же в том удивительного, что вкупе со всем человечеством Вы завладели сердцем и одного, преклоняющегося перед Вами гру­зина, когда и целые огромные людские поселения не могли перед Вами устоять? Ведь куда только Вы не врывались с Вашим лицом и, более того, с Вашими жестами? Но в одном месте Вы утверди­лись особенно незыблемо, покорительница, — ну какие бы гуси могли спасти от Вас Вашу столицу, Рим?!

3

И снова стоял он на своем утесе, точеный, весь собранный.

Путники шли с опущенными головами, вглядываясь в узкую, изрытую дорогу, чтоб не споткнуться.

Очень далеко внизу, задрав голову вверх, на верхушку утеса поглядывала из воды огромная изголодавшаяся черепаха.

Тяжелее всех других переставлял ноги путник в дорогом хи­тоне: каждый шаг отдавался болью в его изнеженных ступнях, не помогали и толстые сандалии.

Рослый здоровяк с виду, он, чуть только сверху скатилась с треском каменная глыба, всплеснул со страху своими вздутыми ручищами и, заодно со своими слугами, опасливо поглядел вверх, а когда они увидели того, кто стоял на гребне утеса, то у всех у них поотнялись языки; и лишь исполнен­ный ужаса голос одного из слуг рассек густой и неподвижный вечерний воздух:

— Скирооон, Скирон!!

Не только ношу, но и мечи свои они побросали на дорогу и, словно подгоняемые в спину ураганом, бросились наутек, опережая друг друга. На дороге остался только один. Липкий пот ужаса насквозь пропитал его дорогой хитон. Весь похолодев, он глядел снизу на изваяние Скирона.

— Поднимайся сюда.

При всем старании путник не мог проронить ни слова.

— Поднимайся, говорю!

Страх действует весьма многообразно, и путник поначалу с трудом шевельнул языком:

— Не мог... — пересохшее горло связало спазмом.

— Мне самому сойти?

И тот же страх заставил его прекрасно, даже очень любезно, заговорить:

— Нет, нет, не надо, желанный!

Однако Скирон вырос перед ним, не дав ему и пару раз моргнуть глазом. Оставалось только дивиться, как быстро сбежал он с такой крутизны.

— Как звать тебя?

— Меня — Ктесип, баловень богов.

— А откуда ты знаешь, что я баловень богов?

— Это видно по твоему божественному телосложению, обожа­емый.

— Чтоб я больше не слышал слова «баловень». Ты купец?

— Высокочтимый, да.

Скирон смерил его взглядом, вгляделся в его лоснящееся жиром лицо. Нет, он не был достоин жить. И все же спросил:

— Ты трус?

Путник с добрую минуту копался в своих путанных мозгах и наконец выискал желательный ответ:

— А как же, а как же, уважаемый, трус я, а то нет! О ты, прекраснорукий.

Скирон с омерзением покривился:

— А у тебя отменный кинжал, Ктесип. Ты что, его не упот­ребляешь?

Путник и тут долго тужился в поисках ответа:

— Да нет, не так чтобы...

— Великолепно.

— Что? Что не употребляю? — услышав похвалу, путник радостно встрепенулся.

— Нет, я про твой кинжал. А у меня вот, — он слегка развел руки, — нету.

Путник мигом сорвал с себя оружие и протянул его рукояткой вперед. — Вот, изволь, соблаговоли принять, очень тебя прошу, обожаемый...

Скирон принял у него кинжал со словами:

— Все равно зря таскаешь и... Откуда ты сам?

Путник заносчиво вскинул голову:

— Издалекаприметный Пилос моя родина, где стада пылконогих коров резвятся на колышущихся сочной травою лу...

— С покупателя здорово дерешь?

— Как...

— Покупателя, говорю, здорово обдираешь?

Здесь путник стал торопливо сыпать словами:

— Ах, нет, нет, уважаемый, я не такой человек, как некото­рые, зачем мне своего покупателя...

Но Скирон прервал его:

— Разоряешь.

Ктесип очень низко повесил голову:

— Разоряю.

— Выкладывай!

Купец, дрожаший теперь от иного рода страха, преодолев себя, обратился к разбойнику с нарочитой веселостью:

— Да с радостью, уважаемый, как это я до сих пор не сообра­зил...

Солнце, обильносветозарный Гелиос, уже зашло, но и в том меркнущем воздухе золотые монеты заговорили блеском у ног Скирона.

— Ведь ты приятно облегчился?

— Да, — ответил путник.

И вдруг разбойник задал ему более чем странный, совершенно непредставимый вопрос: