Только одна пуля
Шрифт:
— Кто это написал? — не сразу спросил он, когда она умолкла.
— По-моему, это стало уже фольклором.
— Написано по горячим следам, это чувствуется, тут без обмана.
— Вот она, ваша окопная правда, как пишут в разных умных журналах.
— А что? — подхватил он. — Теперь и они про войну знают больше, чем мы тогда. Честное слово, в окопах было проще. Там не существовало проблемы выбора.
— Разве? Кто же делал выбор между живыми и мертвыми? Только пуля? Покопайтесь в себе…
— Да я же наравне, — засуетился
— Сейчас вы еще объявите, — она пригрозила ему пальцем, — что война была самым прекрасным, самым святым в вашей жизни. Не прибедняйтесь. Добились полного душевного комфорта. Разбогатели на послевоенных разоблачениях фашизма. И смеете теперь жаловаться, неблагодарная вы душа.
Иван Данилович засмеялся облегчающим душу смехом:
— Беру реванш на реваншизме, согласно вашему Камю. Но я хотел о другом. Тогда мы твердо знали, кто твой враг и где он находится. Теперь-то все усложнилось вместе с цивилизацией… — Перескочил мыслью через невидимый барьер, восклицая: — Маргарита Александровна, да я…
Она остановила его размашистым движением руки:
— Это двадцать пять лет назад я была Александровной, а нынче мне приятнее, когда меня зовут просто Ритой. Зовите меня Ритой и сочувствуйте мне, ведь я едина в двух лицах: и вдова, и осиротевшая мать, я дважды обездолена…
— Как я казню себя: так грубо все сделал…
— Возвращаю вам: за что же вы так по себе-то? Я сама в том виновата, я была эгоистично углублена в себя, только собой и жила и той нарождающейся жизнью… ничего другого не видела. Мне сразу следовало понять, что привело вас ко мне…
— Боже, каким солдафоном я был тогда… — поспешно перебил он, стремясь излиться.
— А я? — тут же подхватывала она. — Ничтожная эгоистка…
— Нет, это не вы, это я…
Ах, недаром они столь самозабвенно продолжают себя истязать, видно, есть в том своя невысказанная сладость, о которой другим, может, и знать не дано.
Маргарита подняла стакан и глядела на Ивана Сухарева с ожиданием.
— Это я не имела права распускаться, — продолжала она, уступчиво улыбаясь. — Но это выше нас. Мы — бабы и оттого не можем подняться выше собственного крика. Так что же, сочувствуете или нет?
— Рита, — ответил он размягчение — Если уж каяться, то до конца. И я скажу все! Да, на другой день я осуждал вас за этот крик. А сейчас я полжизни бы отдал, чтобы не было того вашего крика.
Откинув голову, она расслабленно засмеялась:
— Видите, как нам хорошо теперь. Попиваем кофеек и каемся. Весьма удобная позиция. Это называется бунтующий конформизм, как сказал бы наш с вами любимый Камю.
— Да, да, я давно хотел, можно сказать, решающий вопрос, моя проблема номер один — вот она! — так ли мы живем?
— Разумеется, не так, — бесшабашно ответила она, продолжая смеяться податливым смехом. —
Он не поддержал ее смеха, да и она смеялась не очень убедительно, а под конец своих слов и вовсе сделалась серьезной. Маргарите Александровне в этот момент казалось, что на нее снизошла минута просветления и высшего понимания и что с этой минуты она станет чище, светлее и отныне минута эта навсегда останется с нею. И Сухарев чувствовал нечто похожее, во всяком случае, очень близкое к чувствам Риты. Прямо скажем, оба благополучно преодолели первую стадию — бичевания и уже приготавливались вступить в следующую стадию — гармонического улучшения.
— Неужто в нас на самом деле не осталось ничего святого? — кротко воскликнула Маргарита Александровна, и руки ее взметнулись, как два горестных крыла.
Сухарев отвечал печально и тихо:
— С нами наше прошлое. Разве оно не свято для нас. Я жил с сознанием вины. А нынче день моего освобождения. А Володя? Разве он не святое для нас? Он ничего не успел. Не открыл закона, не написал великого стихотворения.
— Он успел только умереть, — завершила она, тревожно озираясь по сторонам. — Где же закон? Где его закон?
— И потому не осквернил свое будущее, — глухо отозвался Сухарев, но ведь и это было правдой, пусть даже ее частицей.
Вот и добрались они до решающих выводов, слишком обязывающим сделался разговор. Только Сухарев все более умиротворялся, Маргарита же Александровна взвинчивалась, не замечая того.
— Он умер человеком, — настойчиво повторила она. — Они все были людьми.
49
— А ты кого хочешь, мальчика или девочку?
— Я хочу девочку, такую, как ты. И чтобы она так же крепко целовала меня.
— Нет, я серьезно: ты кого хочешь?
— Честно? Я спать хочу. Давай поспим еще хоть сто минут, потом снова проснемся. И снова вместе.
— Бедненький, я никак не даю тебе выспаться… Ты сам меня заговорил, сказал, что будешь открывать закон. Я и развесила уши. Хорошо бы не расставаться. Знаешь, о чем я мечтаю?
— Не имею ни малейшего…
— Мечтаю, чтобы нам завернуться друг в друга.
— Внимание, ты открыла закон заворачивания, я выведу формулу. Сколько там времени?
— Не скажу. Еще темно. Так где же твои законы? Покажи мне их.
— Кому они нужны? Я открою свой закон по дороге в родной блиндаж. Это будет обратный закон. Накрой меня шинелью, холодновато.
— Не накрою, я ищу твой закон. Ага, вот он! Попался! Если бы знал, как я всегда тебя жду. Верно, оттого и такая жадная с тобой, чтобы ты был только моим, всегда моим, вот тут моим и тут моим. Хочу завернуться в тебя, хочешь?
— Слушай, ну давай покемарим немножко, ну хоть десять минуток, дай мне кусочек шинели.