Только одна пуля
Шрифт:
— А вот и не дам, ни даже ни одной минуточки. Как ты можешь спать, когда кончается наш подарок?
— У нас еще вагон времени…
— Ну разумеется. Время всегда есть, пока оно не кончилось. Просто я тебя перебила. Ждала и видела.
— Что ты там видела?
— Вот что я видела. Вот как я ждала. Поверни голову.
— Я сплю.
— Ах так! Нахал! Ну тогда берегись. А еще вот так! Хорошо я тебя жду? Ну хорошо?
— Терпимо.
— А если вот так? Ну что?
— Можно повторить.
— Ха-ха, очнулся. Прижмись ко мне. Крепче.
— Бесстыжая…
— Так,
— Конечно: разбудила. А ну скидавай свое кимоно. Иди сюда.
— Что это? Где я? Что со мною?
— Ты со мною. Разве ты не мечтала?
— А ты?
— И я с тобой. Мы оба вместе, теперь уж навсегда вместе.
— Молчи, молчи. Я сама скажу…
— Слушай, на каком мы свете? Где мой кисет? Сейчас сверну. Ты говорила: еще темно. А может быть: уже темно?
— Не придирайся к словам. Сама скажу, когда тебе будет пора. Не думай об этом.
— Дай часы, я посвечу.
— Пожалуйста, мне не жалко. Только Тамару не разбуди. Сколько же там?
— Без двенадцати минут. У нас в резерве целые сутки, жить можно.
— А число твои часы не показывают? Посмотри внимательнее.
— О чем ты говоришь?
— Не сердись, дорогой, я не хотела беспокоить тебя. Нам было так хорошо. Наши первые сорок восемь часов.
— О чем ты? Не понимаю тебя.
— Нам осталось двенадцать минут или уже десять, сколько там на твоих.
— Ты уверена? Неужели я?..
— Вот именно. Ты спал ровно двадцать четыре часа, я не хотела тебя будить.
— А что ты мне сказала, когда я проснулся?
— Я сказала тебе правду: ты спал всего ничего. Но фигурально.
— И я поверил! Послушай, но ведь потом я еще спал.
— Разумеется, на этот раз всего шестьсот минут, как любишь ты говорить.
— Интересное кино, выходит, из сорока восьми наших часов я проспал тридцать четыре. А потом еще три часика.
— Ты, кажется, расстроен?
— Идиот, какой я идиот!
— Милый, не расстраивайся, ведь главное, что ты отдохнул и побыл без войны.
— Все равно она снилась, от нее никуда не денешься. Никогда не прощу себе, я же у тебя украл эти часы тоже.
— Нисколько. Я ведь была рядом. Смотрела на тебя и ждала.
— А теперь я опаздываю. Меня же под трибунал…
— Вот и прекрасно. Я судьям скажу: за любовь под трибунал не отправляют.
— Так они тебя и послушают. Я бегу.
— Ты же сам говорил: дорога не считается. Давай договоримся, что будем всегда помнить эти сорок восемь часов.
— На мою долю не достанется и четверти воспоминаний. Какой же я кретин!
— Подожди, не беги, я с тобой. Как ты легко взбежал по ступенькам, я провожу тебя до опушки.
— Ты простудишься.
— Я всегда с тобой.
50
Передо мной сидела женщина, уже немолодая, с заострившимся лицом и координатной сеткой морщин и складок, точно указывающих возраст. Поднялась из-за стола, прошла по комнате, отдалясь от меня и молодея на глазах. Руки суетно шарят по полкам. Ее ускоряющиеся движения опережают взгляд. Лицо кажется потерянным.
Что
Не отвечает. Беззвучно шелестит губами, и я не слышу. Меня охватывает волна нежности к этому заострившемуся, ищущему лицу, я должен спасти ее, ведь я свободен для спасенья. Но я ее недостоин, она не согласится, потому что верна своей памяти, которую ищет на полках.
Когда она успела состариться? Как жаль. Ах да, мы уже в том возрасте, когда состариться можно за пять минут. Она просто устала, ей надо отдохнуть, поехать к морю, поваляться на песке, забыв о возрасте и всем остальном.
Хочу поехать к морю вместе. Хочу состариться с тобой, чтобы вглядываться в родные морщины, нажитые общим горем. Хочу видеть твое лицо, узнавая в нем мудрость прожитых лет. Сколько нам может быть еще дано? Двадцать лет? Тридцать? До скончания нашего века?
Зачем она все время ходит? Зачем она пришла ко мне? Даю поправку: зачем я приперся к ней? Поправка: я пришел за искуплением, а получил в придачу осетрину. Она добра и гармонична, доверчива и неисчерпаема, она нежна и светится верностью. Отчего я не пришел сюда раньше? Но ждали ли здесь меня?
Волна нежности — уже вторая (я повторяюсь чувством и словом) — подхватывает меня, едва не швырнув через стол, я с трудом удержался на стуле. Преждевременный шторм не входил в мои планы. Она так нежна, что ничего не стоит погубить ее назойливым прикосновением поспешного слова, тем более жеста.
Я стану служить ей. Где же она? Ускользнула от взгляда, шарит на кухонных полках — разве там прячем мы наше прошлое?
В нише мебельного агрегата затаился телефонный аппарат, салатно-перламутровый — и безгласный. Ага, сейчас я решу проблему номер один…
Алло, прошу к телефону Аркадия Львовича. Кто говорит? Профессор Сухарев говорит… Где же он? Ах, на вернисаже, я и забыл… Алло, дайте вернисаж. Какой вернисаж? Самый наипоследнейший. Вернисаж? Как у вас? Надеюсь, все идет по графику: публика шушукается и делает вид, что все понимает. Совершенно верно, мне нужен профессор Харитонов Аркадий Львович. Маленький такой, лысоватый, непременно найдете его у самой большой картины, где кипят споры. Разумеется, это он. Будьте добры, дайте ему трубочку. Аркадий Львович? Извините, дорогой Аркадий Львович, прибыть лично не сумел. Не мы располагаем своей судьбой — она нами. Именно по этому вопросу и звоню, Аркадий Львович. Ах, вы уж подобрали для меня художественное полотно? Кто же автор? Не Сергей ли Сергеевич, ваш СС? Признайтесь честно, Аркадий Львович, вы не боитесь вручать его мне? Я ведь человек неожиданный, сам не знаю, что сделаю, могу и во вред себе, это уж точно. А вдруг напишу отрицательное заключение — что тогда? Аркадий Львович, отчего вы так не верите в человека? Я честно предупредил вас, а далее вы вправе действовать по своему усмотрению: бросить мою статью в мусорную корзину, забаллотировать меня на очередных выборах и так далее. Вот видите, как мы прекрасно понимаем друг друга. Постарайтесь подобрать другого оппонента, более устойчивого, эти вернисажи способствуют развитию контактов, тут вы совершенно…