Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич

На повороте она еще раз оглянулась, постояла и, приподняв одной рукой платье, тихо стала подниматься в гору.

Карташева приятно тронуло внимание горничной. Он с удовольствием переживал ощущение взгляда ее ласковых глаз.

Прибежала Наташа, узнав, что он болен.

— Тёма, ты болен? Что с тобой?

Надо было хорошо врать.

— Просто меня укачало и теперь тошнит.

— Тебя никогда не укачивало!

— Я и сам не знаю… я думаю, оттого, что я лежал…

Карташев с наслаждением видел, что Наташа

начинает верить, и думал с удовольствием в то же время, что его хоть вверх ногами поставь, и то не укачает.

— Может, домой поедем?

— Напротив, я и болен оттого, что закачало: я рад так полежать…

Наташа поверила и ушла, успокоенная.

Солнце село, быстро надвигались сумерки, поднималась свежесть с моря и с сада, распустилось масличное дерево и разлило свой чудный и сильный аромат. На горизонте медленно выплыла луна: большая, нежная, точно какой-то прозрачный шар. Первые лучи ее скользнули в полумраке, и, как в зеркале, отразились и потемневшее море, и загоравшиеся в небе звезды, и смолкнувший берег. В деревьях мелькнул огонек, и заблестели окна дачи. Блеск от них проникал до берега и слабо отражался в воде.

Все жалели Карташева и удивлялись, как это укачало его. Подали чай. Понемногу все освоились с обстановкой и уж не чувствовали себя так неуютно. Долба смешил всех своими мокрыми ногами и наконец ушел на кухню сушить их. Вервицкий, напившись чаю, что-то записал в книжку и пошел, как ни удерживали его, ловить рыбу.

— Это мое правило: что назначил — выполнить; не надо было назначать…

И он так пожал плечами, так убежденно посмотрел на всех, что ясно было, что он, во всяком случае, пойдет ловить рыбу.

Корнева хотела было хитростью удержать его.

— Вы играть хотели на гитаре?

Он только с сожалением развел перед ней руками: та, которой принадлежит его гитара, не здесь, и гитара не изменит ее памяти. Это была, и это знали все — Зина Карташева.

— Ну, и идите, нам Берендя сыграет.

— По крайней мере, сыграет! — подзадорил Рыльский ему вслед.

— На здоровье, — равнодушно ответил из сада голос Вервицкого.

Полились звуки мягкой, нежной игры Беренди.

На сердце у Карташева становится спокойнее, тише: аромат берега, огни в саду, глухой шум моря, блеск луны, музыка — вытесняли оттуда всю будничную прозу действительности, внеся взамен жгучее очарование волшебного вечера.

Если б не было стыдно, он даже пошел бы наверх; но он не пошел и слышал, как после скрипки зашумели стулья и по ступенькам раздались шаги… Он пожалел, что так скоро кончилось все и поедут назад. Но назад не поехали, вышли на берег и пошли налево. Две фигуры повернули к нему, еще две пошли было и отстали.

— Здравствуйте, Артемий Николаевич, — сказала ему Горенко грустным, ласковым голосом.

— Здравствуйте, — ответил с удовольствием Карташев из своей засады.

— И поздороваться

не хотите?

— Тёма, Нина ни к кому другому не пришла бы первая.

— Что ты говоришь, Наташа?

Наташа сконфузилась, и все, что нашлась сделать, — это крепко поцеловала подругу.

Горенко рассмеялась и проговорила:

— Ну, хорошо, я пришла… хотя я очень, очень обиделась, что вы не захотели даже…

Но Карташев уже карабкался из своей засады и за шумом и треском своих прыжков не слышал конца.

— Тёма, может быть, тебе лучше немножко… пойдем с нами, — попросила Наташа.

— Если вам будет нехорошо, мы вас под руки поведем.

— Я попробую, — произнес смущенно Карташев, придавая голосу искренний тон.

— Ведут! — закричал Долба, когда подходил Карташев, и все весело бросились к нему.

Карташев шел и улыбался.

— Слушайте, Карташев, скажите правду: на кого вы сердитесь? — спросила Корнева.

— Я ни на кого не сержусь…

— На меня?

— А уж на вас, во всяком случае, нет.

— Врешь, сердишься, — настаивал Долба, — на кого-нибудь сердишься. Говори: мы сейчас того бить будем.

— Я и сам могу.

— Ну так бей, — сказал Семенов, подставляя спину.

— Чего мне бить тебя?

— Мир, значит? ну, давай руку… послушай, мы идем гулять.

— Я с Карташевым пойду, — заявила Корнева. — Не мешайте нам… у меня с ним дело…

Корнева увлекала Карташева вперед.

— Слушайте, Карташев, ничего по мне не заметно?

Карташев на законном основании поднял на нее глаза, увидя опять ту, которая так мучила его, и произнес, подавляя волнение:

— Ничего.

— Ничего? — спросила она, и на него посыпались знакомые искры. — Ничего?! Сказать вам?!

Карташев опять поднял глаза, опять увидел ее совсем, совсем близко, почувствовал одуряющий аромат масличного дерева, и в сердце его начало тревожно закрадываться предположение, сладкое, страшное, мучительное.

— Сказать?! — тревожно, замирая, повторяла Корнева, не спуская с него глаз.

— Говорите… — прошептал он.

— Я невеста Рыльского…

Так отчетливо отпечатлелись дорожка и кусты вдоль нее, а ниже деревья, и луч луны, и сухой аромат сада, и ее белая рука… Ему вдруг показалось, что это мертвая рука, и стало жутко.

— Что ж вы молчите?

— Я поздравляю вас… Я очень рад и за Рыльского.

— Слушайте, как, по-вашему, Рыльский хороший человек?

— Очень хороший… Я очень люблю и уважаю Рыльского.

— Слушайте… он мне позволил сказать вам…

— Я ему очень благодарен…

— Только — это се-е-крет.

Карташев вздохнул всей грудью.

— Я никогда его никому не скажу…

Корнева улыбнулась.

— По крайней мере, до свадьбы… Слушайте… Я вас очень люблю… Больше всех товарищей ваших… Скажите мне: я не опрометчиво поступила?