Том 1. Кондуит и Швамбрания. Вратарь Республики
Шрифт:
Он вообще любил задавать неожиданные вопросы.
– Не очень, – сознался Карасик.
– Скрипку не любите? Как же так? – огорчился профессор и даже карандаш положил.
– Я очень люблю музыку, – сказал Карасик, – но у скрипки и колоратуры мне неприятна витая тонкость звукового хода. Нет объемности… Это пронзительный штрих скорее. А вот рояль, баритон – это трехмерный звук, развернутый в пространстве, густой по акустической консистенции тон. Он облегает стены, им заполнен зал до краев.
Профессор с интересом слушал его. Он подумывал, о чем бы еще спросить
– Забавно, – сказал он. – У вас все по-своему получается. Это, вероятно, и есть сущность вашего литературного дела.
Они говорили о живописи, искали сродство между цветом и звуком. Карасик заговорил о Григе, которого любил с детства. Угловатую, лаконическую музыку северного композитора с его мелодиями, ниспадающими по уступам, как водопад, Карасик дерзостно сравнил с живописью Врубеля: «У них от перенасыщенности, от внутреннего неистовства, при внешней немногословности краски и формы выпадают кристаллами».
– Скажите, – вдруг спросил Токарцев, – а можете вы на такие вот темы говорить у вас там… ну, у наших благородных парней?
– Еще как! Может быть, не в такой форме, – сказал Карасик, – но говорим мы очень часто.
И он рассказал профессору, как говорил полуголодным, замерзшим судоремонтщикам в саратовском затоне о Леонардо да Винчи, о Микельанджело.
– Вы молодец, Евгений… Евгений…
– Григорьевич…
– Евгений Григорьевич! Молодец вы. Что? Круто сломали линию хода и пошли к этим чудесным ребятам. Вы знаете, у них есть какая-то врожденная воспитанность.
– Правда, хорошие ребята?
– Отличный молодой народ, хорошие головы, свежая кровь!
– Очень уж они жадные. Глотают все, что ни попало, прямо кашалоты.
– Ничего, я надеюсь, они не заболеют рецидивами наших интеллигентских хворей… Сомнение, тоска, виноватость и так далее. Честное слово! Жаль, поздно мне, а то я бы тоже и в футбол начал играть. Что? Честное слово!
Выходя из кабинета вместе с профессором, Карасик разглядел в уютном сумраке гостиной несколько сидящих фигур. После светлого кабинета он в первое мгновение не видел лиц, потом он рассмотрел Ладу, Марию Дементьевну, Цветочкина, Ласмина, Димочку. Кто-то еще сидел в сторонке у рояля.
В гостиной сумерничали. Но вдруг малиновый закатный луч, пористый и кишащий пылинками, проник сквозь разрез в шторе и упал на голову сидящего поодаль. Карасик увидел, как ярко вспыхнула знакомая прядка.
– Видите, – заговорил тотчас Ласмин, – Антон Михайлович – подлинный избранник славы! Даже луч находит в темноте его и останавливается именно на нем.
– Браво, браво! – сказала Мария Дементьевна. – Вам, Валерьян Николаевич, надо было быть поэтом, а не юристом.
Антон увидел Карасика, встал неловко, потом снова сел.
– Здоруво, Женя! – сказал он с нарочитой развязностью. – А я вот с тренировки зашел.
– Ого! – воскликнула Лада. – Вас, видно, строго держат – отчет приходится отдавать.
– Не отчет, – пожал плечами Антон, – а надо же объяснить, раз он не знает.
– Ничего не надо объяснять, все понятно… – Карасик раскланялся. –
– Если вам так надо, идите, – сказала Лада. – Он сейчас.
– Иди, я сейчас, – сказал Антон.
Димочка, стоявший в сторонке, картинно развел руками, иронически поглядывая на Карасика.
– Послушайте, – грубовато сказал Боб Цветочкин, – оставьте вы его в покое. К чему ему все эти ваши кружки?
– Он мячи берет недостаточно идеологически четко! – захохотал Димочка.
– У вас, видимо, кругозор не шире ста двадцати на девяносто… – вызывающе заметил Карасик Цветочкину.
Его перебил Ласмин:
– Боб абсолютно нрав. У нас не умеют еще беречь, ценить…
Он стал многословно бубнить о национальном почете, которым окружают за границей известных спортсменов, привел известный пример с финским бегуном Нурми, которому при жизни поставили памятник, вспомнил, что сам президент жал руку французскому боксеру Карпантье, когда тот отправлялся защищать честь нации в Америку…
– Жаль, вы не были, Ардальон Гаврилович, на последнем матче! – воскликнул юрист. – Если бы вы видели, под какие овации и восторги играл Антон Михайлович… Как хотите, это настоящий вратарь страны, один из последних рыцарей нашей эпохи. Кто знает, может быть, в нем в последний раз воплотилась с такой исконной первобытной мощью сила русского богатырского духа.
Профессор поморщился.
– Что это: близорукость или благоглупость? – спросил Карасик у Ласмина.
– Да что вы смыслите в спорте? – сказала Лада. – Тоже мне атлет!
– Лада, Лада! – укоризненно сказал профессор.
Карасик уже собирался уходить, но понял, что ему дают бой нарочно в присутствии Антона и бой этот надо принять. Он не любил громыхать цитатами и умел обходиться без них. Но тут надо было блеснуть.
– Я слегка интересовался этим вопросом, – скромно сказал он, – кое-что почитывал. А вы это вряд ли читали, а?
– Где уж нам такие книги добывать… – протянул Ласмин.
– Нет, позвольте, я уж доскажу! – почти закричал Карасик. – Мне это надоело. Давайте уж раз навсегда, черт возьми… Вы говорите о величии зарубежных спортсменов, а вы знаете, как Лядумегу – я сам слышал от него этот рассказ – немецкий спринтер доктор Пельцер шипами пытался разорвать икру? А вы видели лицо Эйно Пурье, когда он у нас в беге со Знаменским сдал на предпоследнем круге?..
Карасика уже нельзя было остановить. Он обрушил на головы слушающих десятки историй о нравах профессиональных спортивных клубов. Он рассказал, сколько заплатили легендарному Ален Джемсу, ловкому инсайду лучшей английской команды «Арсенал», прозванному Блуждающим форвардом.
– А знаменитый Монти – «Буйвол Помпас», купленный вместе с другими, уругвайцами Италией, выигравший первенство мира, изуродовавший шесть олимпийских игроков и зверски покалеченный англичанами на Уэмблейском стадионе. Или, наконец, знаменитый Бен Хорг, наемный убийца «Королевских буйволов»… А то, что вы тут говорили, это… это, я бы сказал, широковещательно, но узколобо… глубокомысленно, но мелкотравчато.